Наталия Терентьева - Чистая речка Страница 31

Я кивнула.

– Молодец. И мойся потом как следует. Бабы еще есть у него?

На мое счастье, в кабинет заглянула воспитатель, за ней стояли двое зареванных мальчиков семи или восьми лет, из семейного корпуса, близнецы, разные на лицо, но сейчас очень неожиданно похожие.

– Вероника Даниловна! Вы посмотрите на наших мальчиков! И пусть они вам расскажут, что делали за домом!

– Заходите, пусть расскажут! – не очень довольная, что ее прервали на самом интересном месте, директриса подмигнула мне: – Зайди потом, я тебе скажу кой-чего! Иди, про пальто ты все поняла? Это дело надо решить. Не тяни, пофорсила, давай обратно неси.

Я опять кивнула. Какой смысл спорить? Все равно не верят.

Я вышла из кабинета директрисы и сразу пошла на улицу, пока меня не затормозил еще кто-то. Ситуация, конечно, идиотская… У меня болела рука, фельдшер в школе сильно мне ее стянула, я могла ее сама заново перевязать, но идти обратно в комнату мне не хотелось – я видела, что туда пошла Лерка, она привяжется с расспросами – не отвяжешься.

На улице меня догнала Алёхина.

– Ты куда? – спросила она меня, как будто я всегда ей говорю, куда иду.

Я промолчала.

– Русь, ты не знаешь, что с Пашкой? Зашла к нему в комнату, его нет. Он заболел? Я его весь день сегодня не видела.

Я пожала плечами.

– Руська, а пальто ты взяла, да? – зашептала Алёхина.

Какая же она все-таки противная! Что в ней только Веселухин нашел? Если нашел, конечно.

– Ты спала с Веселухиным? – спросила я без предисловий. Лучше спросить, чем думать. У него спрашивать бесполезно. Для мальчиков это другое. Они же гордятся, если с кем-то переспят. Нарочно соврет, чтобы похвастаться. Даже малявки любят о себе рассказывать то, о чем лишь понаслышке знают.

– В смысле?.. – захихикала Алёхина, и у меня закралось подозрение. Уж больно глупо она захихикала. Девочки, которые уже запирались с кем-то в подсобке или уходили летом в лес с определенной целью, отвечают не так. И смотрят не так. Они знают что-то. Не всегда хорошее или приятное. И даже чаще знают что-то не то, что обычно думают те, у которых еще ничего не было. Я не спутаю тех и других. Я знаю, как изменилась Вера, когда у нее появился мужчина. У нее стал другой взгляд. Та Вера и не та – не по отношению ко мне, вообще.

А Дашка сейчас семенила рядом со мной и глупо смеялась, вся красная, и повторяла:

– В смысле, ну в смысле?

– Ладно, отвянь! – сказала я. – Не видела я Веселухина.

– А пальто ты взяла? Ты? – не унималась Алёхина.

Я все поняла – по тому, как она быстро поменяла тему, и как ей было интересней услышать про горячую сплетню – про это злосчастное пальто, а не загадочно и с превосходством поговорить со мной о своей интимной жизни или не поговорить – просто посмотреть по-другому, как смотрят те, у кого было.

– Русь, а ты куда идешь?

– Поганок надо набрать, – ответила я.

– Зачем? – удивилась Алёхина, очень глупая, верящая в слово.

Слово – ничего не значит. Сказать можно все что угодно. Слово – вообще страшная вещь. Словом можно все разрушить. Словом можно вернуть человека, можно, я точно знаю. Но не того, кто умер, к сожалению. Только настоящим, истинным словом – сказать правду человеку, который эту правду в состоянии услышать. Но люди часто врут. Мир – это удивительная паутина вранья. А без вранья, получается, невозможно. Весь мир построен на условностях и вранье.

Никто не уважает нашего участкового, потому что он жалкий и берет у всех деньги. Но он берет деньги, потому что у него двое детей и жена ждет третьего, а у него крошечная зарплата. Когда он приезжает к нашей директрисе – не знаю зачем, по каким-то делам, накоротке, или когда с нашими что-то в городе случается, она с ним вежливо разговаривает, а потом плюется и матерится: «Что за полиция? Это разве полиция? Мент и мент! Тухлый, как его протухшие штаны! Вот в Германии – полиция!» Можно ей сказать, что не надо кивать на немцев вообще, никогда, для нас, с нашей историей это очень стыдно – в чем-то равняться на немцев, которые – неважно, что семьдесят лет назад, это не такой уж и срок – хотели нас уничтожить или превратить в рабов. Но никто не говорит, я – тем более, я конфликты начинать никогда не буду.

Никто не уважает и саму новую директрису, но мы ей на день рождения даже пели песню – выучили с воспитательницей. Я не пела, сказала, что горло болит. Не потому, что я такая хорошая, а как-то мне тошно было петь: «Самая любимая в нашем доме – ты», это Любовь Игоревна сама переделала детскую песню про самую счастливую девочку в мире. А на самом деле воспитатель терпеть не может директрису, всегда говорит: «Табакерка пошла, сейчас всех разнесет!» И так далее. Сложная паутина вранья. Но на это можно посмотреть по-другому.

Участковый симпатичный и не злой, берет деньги у тех, у кого они есть, если мы продаем грибы и орехи у рынка, он только машет рукой: «Ладно!», и даже отгоняет восточных людей, которые пытались одно время отбирать у нас половину заработанного, потому что они считают, что рынок принадлежит им – одному какому-то Зурабу. Участковый так не считает, но поделать с ними ничего не может, поэтому просто защищает нас.

Директриса кивает на немцев, но на День Победы организовала концерт, сама с нами репетировала, она, оказывается, хорошо поет. И мы ездили целую неделю на нашем автобусе к оставшимся в районе четырем ветеранам и еще двум детям войны, которые пережили блокаду, пели им, слушали их истории, один дедушка нам тоже пел фронтовые песни дрожащим, срывающимся голосом, но никто не смеялся, директриса, наоборот, плакала. Каждому мы привезли мыло, шампунь, тушенку и печенье – нам как раз одна московская школа прислала весной машину с подарками.

И дальше: Любовь Игоревна терпеть директрису не может, но когда директрисе стало плохо недавно, она на свой страх и риск сделала той какой-то укол – посоветовалась по телефону со «скорой». Фельдшера не было, ее отпустили в город, а дорогу развезло, «скорая» к нам проехать не могла. Директриса лежала в коридоре на диванчике совсем белая, уголки губ у нее посинели, она тяжело дышала и не могла подняться. И воспитатель первый раз в жизнь делала укол, причем в вену! И у нее получилось.

Так что паутина эта просто как способ существования. Иначе не получается. Если бы все говорили друг другу правду, то все бы на свете расплевались и сидели бы, отвернувшись в разные стороны, и плакали бы от обиды и бессилия. Потому что человек перед многим в жизни бессилен. Главное – перед старостью и болезнью. Еще – перед неожиданным несчастьем, как случилось с Надеждой Сергеевной, я теперь это точно знаю. Перед решением Бога, часто очень неожиданным решением, об этом мы еще не договорили с отцом Андреем. А я бы хотела подумать над его словами и еще поговорить.

– Руська, Руська, зачем тебе поганки? А какие поганки? Мухоморы? Или бледные поганки? Я знаю, где бледных полно, хочешь, покажу? А зачем тебе?

– Химоза сказала принести. Мы препарат один делаем. Хорошо помогает.

– От чего? – Алёхина, когда говорит, всегда показывает свои острые зубки и становится похожей на хищного и неумного бельчонка. Не трогательного, противного.

– От нежелательной беременности. Тебе не нужно?

Дашка опять захихикала, а я сказала:

– Все, дальше не ходи со мной.

– Почему?

– Потому что я в сапогах, а ты в ботинках, а там змеи. Они едят поганки, чтобы яд был густой.

– Вре-о-шь… – протянула Алёхина, но затормозила. – Ну ладно! Я тебя здесь подожду!

– Ага! – кивнула я, слегка удивляясь, что вдруг она так заинтересовалась мной.

Объяснение, наверно, простое: Алёхина чувствовала – что-то тут не так, может быть, связано с Пашей, за которым она бегает, встав утром с постели и до позднего вечера, пока мальчики ее из своей комнаты силком не выведут. Но спрашивать дальше она не стала, знает, что меня бесполезно спрашивать, где сядешь, там и слезешь.

В лесу было холодно и мокро, и я никак не могла понять, зачем Веселухин меня туда позвал. Не целоваться же? Кто будет целоваться в такой холод? Тем более что я пока не решила, стоит ли с ним целоваться. Сидит у него на кровати Алёхина до одиннадцати часов, и пусть сидит. Пока Артем не начнет раздеваться ко сну – она сидит. Ему все равно, он не обращает ни на кого внимания, может спокойно снять брюки, трусы, расхаживать перед ней, ему не стыдно. А ей стыдно, но очень интересно, и она потом целый день об этом рассказывает всем, кому охота слушать, вся красная, давясь от смеха, перевозбужденная.

Если бы не эта записка, я бы сейчас пошла в город, купила бы подержанный, а точнее, ворованный телефон, я знаю где. Но я не могла себе представить, что Веселухин ждет меня, а я уйду. Не потому, что он мне нравится… Нет, просто по-человечески.

До поляны в хорошую погоду идти близко, даже приятно. А в плохую – долго, не знаю, как так может быть, какое-то удивительное свойство времени. Мокрые ветки хлестали меня по лицу, сапоги неожиданно быстро промокли, надо было надеть огромные страшные резиновые сапоги, которые завхоз заставила меня взять: «Будешь по утрам бегать в грязь!» – все приговаривала она. «Да кто бегает в сапогах!» – смеялась я.