Ибрагим Аль-Куни - Бесы пустыни Страница 32

Пламя вспыхнуло. Он добрался до подножья горы. Спрятал голову в тень скалы, острым пиком вонзавшейся в небо. Скинул свои ветхие сандалии и оросил ступни водой из Земзема[141]… Вода кипела. Он отпил глоток прямо из устья Земзема, и она пролилась в тело остывшей струйкой. Ветерок стих. Воздух вокруг застыл и умер. Жар обжигал само пространство. Он взял сандалию и помахал ею перед лицом, пытаясь стронуть этот мертвый воздух. Раскрыл рот и заревел во всю глотку, чтобы перевести дыхание. Воздух…

Пастухи доставили его в Тадрарт. Он провел с ними в пути четверо суток. Они оставили его в вади, а сами продолжили путь в Массак-Сатафат. Сказали, если не отыщет Удада в этих расщелинах, то уж нигде его больше не отыщет. Однако, палач ему изначально строил преграды: все клинки свои вытащило солнце из ножен и целые реки миража вылило в Сахару, так что Муса тыкался взад-вперед, гонялся по оврагам и горам, но нигде не нашел и следа Удада. Он смотрел на Сахару, как она отдается в объятия палачу. На западе плыли силуэты акаций, перемежаясь с полосами пламени. Чем больше смерть[142] и покой овладевали пространством, тем более раскалялось в своем безумии пламя. На востоке и на севере возвышались гордые вершины гор — цепочка островерхих пиков, терпеливо сносивших удел судьбы, мираж вырисовывал на их фоне сказочные гребни и гривы, набегавшие волнами и почтительно поблескивавшие. В безжизненных горах, где селились когда-то первобытные люди, недра были полыми — там были прокопаны пещеры. Их тоже поджидало одиночество, душами овладевала тоска, стремление познать неведомое закрадывалось в сердце, и они рисовали на груди этих скал свои формы, цвета и образы. По ночам людей мучила бессонница, и они забывались в забаве — в потоке легенд. Однако эта таинственная тоска по неведомому, по тайному началу жизни овладевала ими вновь и вновь, пока они не проснулись однажды и не увидели, что рисуют на своих скалах богов и богинь. Они обнаружили клад, который так долго искали, и ощутили умиротворение и успокоились, поняв, что они в состоянии скрепить свои панно подписью, и начертали толкования рядом с изображениями путем системы знаков тифинаг, и пометили места расположения своих кладов и колодцев особыми символами, чертежами и буквами. Дело им понравилось — и они распространили свою активность повсюду, пометили каждую скалу в Великой Сахаре своими клеймами. А сегодня никому и в голову не придет, что все началось с какого-то одинокого странника, уединившегося в пещере и попытавшегося выразить свою неясную тоску по изначальному…

Дервиш не знал, что возрождает этот образ из Небытия спустя восемь тысячелетий с начала Пути.

Он притаился в тени под скалой, пытаясь глотнуть немного воздуху — того, что убивал своей огненной плетью палач, как вдруг увидел чудо. Он уставился в скалу своим косым глазом, и полый шар в груди вздрогнул и забился. Внутренности вернулись в иссохшую тыкву. Он прекратил попытки поймать колебания воздуха, как это обычно делают пораженные астмой. Он встал на ноги, тело его выпрямилось и качнулось назад: перед ним стояла принцесса! Облачком спустилась она с небес и обрела очертания гостьи — каменной гостьи: высокого роста, стройная, гордая и печальная. Совсем такая, какой он видел ее в прошлый раз. На губах ее все та же удивительная краска, девственный цвет тафтасет, заклинание дев и тайна предрассветного сумрака. Он пополз к скале и положил руку на камень. Рисунок был словно живой. Он был высечен в теле скалы. Дрожащими пальцами он трогал эти высеченные линии заклинаний. Этот первовлюбленный изобразил свою госпожу в профиль, с гордо поднятой головой, смотрящей вперед, в даль, в направлении далеких и гордых вершин, расплывающихся в мареве пустыни.

Он приложил указательный палец к ярко окрашенным губам, хранившим тайну предков, провел им, дрожа от волнения, по округлому подбородку, по длинной шее цвета слоновой кости. Он ощутил биение пульса в гордо очерченной груди, и кровь застыла в пальце. Все вылетело прочь из полой тыквы, шар в его груди прыгнул вон, из больных его глаз брызнули слезы. Так он стоял, ощущая живьем очертания госпожи на скале и проливая слезы, пока не дотронулся пальцами до каждой пяди величественного рисунка. Слезы были горячи, как вода Земзема, а тело его госпожи обжигало, точно огонь…

Он хотел погасить это пламя каменной богини слезами своих больных глаз, горячими как кровь.

Он омочил палец влагой из глаз, невольно проводя им по всем очертаниям тела каменной богини. Губы его так же невольно шептали:

— Те… не… ри…

13

Удад тоже был сумасшедший.

Как этому вожделению удалось поразить всех? Оно захватило их всех и увлекло за собой — в бурный поток любви, а, может, — в Неведомое? Тафават была сумасшедшей. В ее взгляде он заметил эту игривую сумасшедшинку. Принцесса тоже сумасшедшая. Душа ее жаждет… Удада! И Уха поражен принцессой, он увлечен ею и… И последнее, что он ожидал увидеть во взгляде этого безумного Удада, это то же самое, что он увидел в глазах их всех — тот же самый таинственный блеск. А он, что же? Он, дервиш, сам этим не поражен? Шар в клетке шевельнулся, сжался в размере — он вспомнил, есть еще существо на свете, не увлеченное никаким существом: это каменная богиня!

Он отер слюну и заговорил сам с собой вслух: «И поэтому она не утратила черт богини, как все прочие, как все мы, что зависим от прочих живых существ, кому мы отдали самих себя, каждый из нас… Все мы погасли. Все поражены. Одна принцесса осталась непреклонна, она светится, словно каменная богиня, несмотря на то, что дала обет и посвятила себя райской птице… Что же, потому что Удад тоже — неземное существо?»

Пахнуло воздухом гор, и он прокричал в экстазе фразу, которую вдруг внушили ему в его полый череп предки-марабуты: «А-га! Всякий, кто свяжется с женщиной, пропал! Всякий, кто свяжется с золотом, пропал!» Очень часто бродячие шейхи братства аль-Кадирийя являлись, чтобы рассказывать людям о власти этих двух чудовищ над безвольными людскими душами. Они утверждали, что джинны вселяются в одержимого и сводят его с ума с помощью женщины или золота. На стоянках рассказывали, что сам главный шейх братства выступал с проповедями об этом и предупреждал народ, предостерегал от этих двух попутчиков жизни в самом начале зарождения братства. И по сей день никто не знает, как пришел в небрежение этот постулат и был принят в обращение проклятый сундук зла из рук торговцев. Вероученики-последователи аль-Кадирийи рассказывают спутникам, какое преображение в душе и даже полное перевоплощение может от этого произойти, говорят, что охотник может буквально превратиться в дикого барана или в газель, если попытается в предрассветной мгле изловить свою жертву.

Дервиш и сам видел однажды охотника с одной стоянки — он вдруг исчез и превратился в дикого барана! Вся стоянка признавала в Амасисе одного из искусных ловцов баранов. Не было ни одного случая, чтобы он не уходил в горы и не возвращался, нагрузив своих верблюдов двумя или тремя животными. А перед самим случаем превращения все вдруг заметили некую перемену в поведении Амасиса: он, бедняга, переусердствовал в своей охоте и уничтожил несколько стад на склонах Акакуса. Тогда он уже не одну-две туши делил между своей палаткой и соседями, как поступал ранее, а стал пропадать в горах целыми днями, а потом и неделями, и когда возвращался, верблюды его тащили десятки туш. Он их освежевывал, солил, развешивал на столбах в углу палатки, высушивал, а потом отправлялся продавать караванным торговцам посреди рынка. И делиться с соседями перестал. Поговаривают, что он вообще детям своим ломоть отрезать скупился, кормить их начал чуть ли не впроголодь, мяса жалел. Женщина его несколько месяцев спустя открылась перед соседками, рассказала тайну, будто бы мужчина ее решил богатым сделаться и вскоре, мол, эта мечта его свершится!

Несколько дней спустя, в сумерках перед рассветом, заявился к ней домой Амасис с Акакуса, втиснутый в баранью шкуру, взъерошенный, унылый. С его закрученных бараньих рогов на голове свисало его кожаное ожерелье из амулетов и талисманов, и собаки на него бросились и прогнали, только он потом ночью ухитрился вернуться. Жена Амасиса поутру рассказала, что он смог собак обмануть, выждал момент и просочился во тьме в палатку. Разбудил ее, лягая во тьме сосуды и посуду, а лица детей, погруженных в сон, все облизывал языком своим липким. А затем к ней приблизился и рассказал ей, глаза в глаза, о странствии своем жестоком, много чего наговорил непонятного, он зыркал все на нее, но не смог передать, и она не разобрала до конца, потому что темно было…

На заре она услышала, как злобно лают собаки и гонят оборотня в сторону заселенного духами Идинана. Открыла глаза на первый луч, глянь — а там, на подоле у нее, амулеты Амасиса!