Михаил Елизаров - Мультики Страница 32

А Герман в это время пел — громко и довольно фальшиво: «Где-то-о-о гитара звенит, а птица удачи опять улетит! Где-то-о-о!..»

Я вдруг ощутил, что мои губы повторяют вслед за Германом слова песни. Да что повторяют — мы пели с ним в унисон!

Ольга Викторовна сметала на совок осколки. Разумовский озвучивал беспокойные мысли инспекторши: «Кто он мне, в конце-то концов, — сын, племянник? Мальчишка напрочь испорчен. Пускай отправляют его в колонию. Ну, проживет он всю свою жизнь не Рымбаевым, а Рэмбо, не будет у него в жизни ни большой дружбы, ни любви милой девушки…» — «Где-то-о-о гитара звенит, а птица удачи любовь сохранит!..»

— Да, — продолжал Разумовский, — случай бесспорно редкий. Такие правонарушения не встречались старшему инспектору Данько за долгое время работы. Не с чем сопоставить, сравнить… Хотя что тут сравнивать? В природе вообще ничего не повторяется — каждый раз что-то новое. Нет, невозможно не отозваться на чужую беду! Германа надо спасать! Но как? Просто опускаются руки…

Ольга Викторовна расхаживала по кабинету. Вдруг, точно обессилев, мясисто шлепнула себя ладонями по бедрам: «Неужели Герман обречен? Этот трудный подросток уже стал законченным бессердечным подонком… Нет, не верю! Мы еще поборемся за тебя, Герман!.. Даже в самой черной душе закоренелого преступника есть потаенные залежи доброты… Как это у них называлось? Мультики… Ну конечно же! Выход есть! Надо звонить Разуму! Он сумеет, он спасет!..»

Картинка раздвоилась. Ольга Викторовна снова рассказывала Разумовскому о запущенном подростке Германе.

«Да… Хорошо… — Разумовский почесал подбородок. — Оленька, а что за семья у него, ты знаешь?» — «Семью нельзя назвать „неблагополучной“. Отец — инженер, мать — экономист. Мальчик — единственный ребенок в семье». — «Это многое объясняет. Издержки воспитания. Герман рос эгоистом…» — сделал глубокомысленный вывод Разумовский. — «Родители переехали на новое место жительства из маленького города. Воспитанием ребенка не занимались. Улица взяла Германа в оборот. Он сразу попал в дурную компанию. Вначале принимал участие в мелких грабежах, а потом дошел и до этих „мультиков“…» — «А что у Германа с успеваемостью?» — «Учится средне, на троечки. Пятерка только по физкультуре». — «Спортсмен, значит?» — «Занимался боксом, но спорт не пошел ему на пользу. Кулаки он направил против других школьников». — «Сложный случай, Оленька, но не безнадежный, — решительно отвечал Разумовский. — Я выезжаю…»

Разум Аркадьевич набрасывал пальто, влезал в ботинки, снимал с вешалки шляпу. На полу стоял большой черный чемодан с проектором.

Уже в следующем кадре Разумовский с чемоданом в руке топтался на пороге изолятора. Из-за двери доносилось пение Германа: «Где-е-то гитара звенит!..»

«Он там», — шепнула Ольга Викторовна Разумовскому. — «Слышу…» — Разум Аркадьевич вроде набрался решимости и толкнул белую дверь изолятора. — «Ни пуха…» — пожелала ему Ольга Викторовна. — «К черту… — бросил через плечо Разум Аркадьевич, затем шагнул в пространство комнаты: — Здравствуй, Герман!»

Песня про птицу оборвалась. Я увидел стены в васильках и колокольчиках, кровать, детский столик, игрушки на полу. Комната была воспроизведена почти без помарок, разве что этажерка с книгами у Бориса Геркеля стояла возле окна, а не рядом с кроватью.

— Лицо Германа было испуганным — визит незнакомца застал его врасплох. Мальчишка сидел на подоконнике возле открытого в черноту окна. В загадочной обстановке комнаты позерство Германа поубавилось…

Я живо вспомнил охватившую меня неясную робость перед необъяснимой пустотой, когда вытянутая рука тщетно шарила в поиске стены…

— Разумовский приветливо сказал: «Давай знакомиться, Герман, меня зовут Алексей Аркадьевич». — Мальчишка уже справился со страхом. С дерзкой усмешкой смотрел он на вошедшего. И учителю тоже хватило одного взгляда, чтобы понять, что за фрукт перед ним: невысокий, плотного спортивного сложения паренек. С первой минуты Разумовский вычислил, что с Германом будет непросто — наглый, беспринципный, уповающий лишь на кулаки, донельзя развращенный подросток. Диагноз очевиден, но каким будет лечение?..

Ровный повествовательный тон Разума Аркадьевича изменился, в нем завелись скрипучие нотки неудовольствия:

— Разумовский поначалу совершенно не впечатлил Германа. Еще бы — доброе, уставшее, в морщинах лицо, чуть растерянная детская улыбка, легкая сутулость, старенький костюм, потертый галстук, и ко всему в придачу — едва заметная хромота…

Слова о «едва заметной хромоте» были произнесены на повышенных злых тонах, словно Разум Аркадьевич хотел, чтоб я хорошенько усвоил на будущее, как именно следует отзываться о его недуге…

— Да, этот нескладный Разумовский производил впечатление не воспитателя, а безобидного романтичного чудика, над которым так и тянет безнаказанно поиздеваться…

Все, что говорил Разумовский, была чистая правда, хоть и высказанная своими словами. Но от этой правды мне стало здорово не по себе. Я, холодея, осознал две вещи: ничто не укрылось от Разума Аркадьевича; и второе — он, как и Алешка Разум из диафильма, чудовищно злопамятен.

Разумовский уже не скрывал своего раздражения:

— А отчего бы не поиздеваться? Человек-то немолодой, с виду физически слабый, по характеру явно мягкий, безропотный. В такого, кажется, плюнь, а он только утрется. Пни его, толкни, ударь — он сам прощения попросит! А все потому что робкий, безответный! И одет он скромно и простенько, — шипящим раскаленным голосом перечислял оскорбления Разум Аркадьевич, — и формы милицейской, понимаешь, на нем нет, и голос у него, дескать, смешной, и еще залысины эти, и вообще на папу Карло похож! — На последних фразах Разумовский звенел от едва сдерживаемого гнева. Он сосчитал не только все насмешливые взгляды, но даже и мысли…

— Говорит вежливо, через слово «извините» да «пожалуйста». А ведь, между прочим, Разумовский мог бы сказать наглому щенку: «Герман, первое впечатление ох как обманчиво!» Да-а-а, Разумовскому стоило бы обидеться! Что вообще этот самоуверенный… — Разумовский поискал слово пообиднее, — недомерок мог знать о трудной горькой судьбе Разума Аркадьевича, о его большом педагогическом пути! Боксом он занимался! Па-а-думаешь! Ведь этому коротышке с кулаками было невдомек, что за кажущейся внешней кротостью давешнего Алешки Разума скрывались сильный характер и гордый дух! — Голос Разумовского клокотал. Казалось, он вообще с трудом сдерживает себя, чтобы не врезать мне по беззащитному затылку диапроектором.

Я оглянулся. Разумовский с бешеной рукой на поворотном колесике напоминал сатанинского шарманщика. Эта рука будто вворачивала в меня огромный острый шуруп. Тускло освещенное проектором узкое лицо Разумовского переливалось железными бликами потустороннего зла.

Если бы у меня сохранился голос, я бы закричал от ужаса. Странно, из моей головы точно ветром выдуло, что я крепкий пятнадцатилетний парень, что у меня второй разряд по боксу. Но я успел отметить: прежде меня испугался мой двойник из диафильма. Именно его, нарисованный художником Геркелем, страх передался и мне, точнее, он сделался общим на нас двоих, связал нас одной кровеносной и нервной системой, причем ведущим организмом был тот второй Герман, а я сам был ведомым и вторичным.

Разумовский определенно был доволен результатом. Клекот в его голосе пошел на убыль.

— Разум Аркадьевич догадался, что Германа испугала пустота за окном — она никак не укладывалась в его понимании. Как такое может быть, где же стена?! Объяснять, что за пределами комнаты нет ничего вообще, было преждевременным. Мальчишка пока не мог уяснить, что находится в месте, которого нет! Поэтому учитель благородно не стал тыкать Герману, что он никакой не боксер, а жалкий трусишка. Зачем указывать человеку на его слабости? «Давай закроем окно, — ласково предложил Разумовский. — В детстве у меня было прозвище, Герман. Вот догадайся — какое?» — миролюбиво спросил он у хулигана. — «Не всралось угадывать!» — угрюмо буркнул Герман. О, Разумовский знал, что терпение — один из важнейших инструментов в педагогике. Он, как обычно, сделал вид, что не заметил грубости. «Меня называли „Разум“ — от фамилии, как и у тебя: Рымбаев — Рэмбо… За сорок лет я настолько сроднился с этим прозвищем, что меня никто уже не называет Алексеем. И коллеги, и мои ученики называют меня Разум Аркадьевич.

Так что если тебе не сложно, обращайся ко мне „Разум Аркадьевич“ или „дядя Разум“…»

В отличие от меня, Разумовский почти дословно воспроизводил свои реальные фразы: «Я пришел помочь тебе!» — «И откуда ж столько помощников взялось?!» — вяло окрысился Герман. Разумовский снова пропустил резкость мимо ушей. — «Тебе, возможно, будет нелегко в это поверить, но, будучи младше тебя на три года, я был настоящим хулиганом…»