Коллектив Авторов - Здравствуй, племя младое, незнакомое! Страница 32

Подбоченившись, Натка тоже тягает на согнутом локте увесистую сумку. На острие тарана именно она вламывается в тамбур вагона и далее. Скандалит. Схватывается с «паршивой интеллигенткой». Хорошеет в показной порочности – в черных блестящих лосинах с розами на бедрах и коленях, с грудями в эластике майки, будто надувными, со своей черной гривой. Она возвышается в словесной битве, а ученая соперница падает духом от сознания своей низости. Натка расчетливо добивает интеллигентку тем, что перед ее носом раскрывает коробку с набором французских помад. Попадается ученая дама на этой мишуре. Просит посмотреть. Спрашивает цену. Через минуту две бойцовские птицы уже дружески воркуют на тему мод.

... Белорусский вокзал встречает победителей!

Притиснув проводницу, Натка машет рукой в открытой двери вагона. Кричит: «Менгрел Артурович!» И на ходу перескакивает из поезда на асфальт.

В Москве идут парные дожди – редкая дамская прическа удерживается в такой влажности, всякая букля и завитушка превращается в косицу и коему. А на голове Натки буйная растительность наливается смоляной чернью, благоухает и колышется.

Получив в «Тойоте» перекупщика деньги, она пускается по самому опасному участку своего караванного пути – до платного туалета. В развевающемся широченном плаще бежит, будто приспичило бабе. Вдвоем с тетей Катей они запираются в кабинке. Тетя Катя получает свою долю и уезжает в Узловую присмотреть за дочкой благодетельницы. А Натка идет в «Полис-банк» делать добавку на личном счете.

Вечером в гостинице «Москва» в дорогом номере с видом на Тверскую она устраивает себе праздник. Надирается в одиночку до слез, до истерики. Наконец-то рассыпаются ее волосы, увядают, облепливают маленький жалкий череп, занавешивают пол-лица с белесыми полосками на щеках от высохших слез.

Она курит и бросает окурки в окно.

Звонит одной подруге и хвастается, уязвляет, заражает завистью.

Другой – прибедняется, упрекает в черствости, просит взаймы сотенку.

Затем набирает домашний номер и твердит дочери: «Все будет твое! И квартира, и деньги. Все останется тебе. Слышишь? Я всю жизнь на тебя положила...»

А утром на журнальном столике перед ней уже только бутылка минералки и записная книжка. Она опять звонит, собирает новую команду.

Завтра поезд «Москва – Брест» снова содрогнется от напористых торговцев, и послышится голос славной предводительницы: «Чтобы колесики, значит, не скрипели!»

СВОБОДА, ГОВОРИШЬ?

Черный вертолет ВВС США порхал над холмами Лонг-Айленда. Внутри аппарата было, как в роскошной курилке. Вкруговую стояли диваны. В центре – стол с напитками. Выхлоп турбин намертво глушился никелированными спиралями под брюхом, так что за открытыми иллюминаторами слышен был только свист лопастей.

Этот русский мужлан, крестьянский выродок в белой безрукавке держал пивную кружку в одной руке, а другую, трехпалую, словно заостренную специально для указаний, высунул охлаждаться в окошко. Там за бортом, вблизи фюзеляжа, воздух напирал не сильнее, чем в форточке машины на Рублевском шоссе.

– Тут бы вам площадку приварить за бортом, балкончик, понимаешь, такой сделать, а, господин Харрисон? Прохладнее было бы нам снаружи находиться и виднее.

Переводчик пояснил выражение высокого гостя по-английски, и сенатор Харрисон – непьющий, брюхастый янки почтительно засмеялся.

Сверху остров Лонг-Айленд был похож на Крым, только лесистый, без вырубок. Но Атлантика за его берегами простиралась грандиознее любого моря – цветом и, главное, сероватой бугристой поверхностью.

В окошках правого борта показались бетонные скалы Манхеттена.

– Ну-ко, теперь сверху поглядим на ваши небоскребы. Что-то совсем они отсюда не впечатляют, понимаешь.

Перебираясь с борта на борт, он пошатнулся, сурово прорычал что-то самому себе, той подлой силе внутри, которая опять некстати решила пошутить над ним.

Оперся о подлокотники и высунул голову под ветер.

Паутину седых волос на красном от жары черепе рвало и трепало. Голубые, самоцветные уральские глаза, подернутые желтизной, пучились. Совсем близко внизу лежал этот город – пурпурный, фантастический сон, угловатый скалистый нарост на побережье, рассеченный глубокими ущельями улиц. Отражая закатное солнце, ослепительно сверкали окна самых высоких башен. В тени бездонных каньонов незаметно было никакого движения.

Непроницаем для наблюдавшего за ним пролетного, постороннего глаза был этот чудесный, жестокий, ошеломляющий, волшебный, роковой, великий город, вобравший в себя все самое доброе и самое злое с четырех концов света. Его распирало звуками, запахами, трепетами жизни – необузданным весельем, любовью и ненавистью и множеством других сильнейших страстей, из которых только страсть власти была понятна этому инопланетянину, окидывающему город своим лукавым оком.

Око заслезилось, сморгнуло, и голова скрылось в блестящей гондоле.

– Если с точки зрения, так сказать, строительной мысли, тогда, конечно, – оказавшись целиком в салоне, просипел он и глотнул пива из кружки, чтобы промочить горло.

Жена – женщина русской бабьей комплекции стала причесывать его, и он расплылся в улыбке от ее ласковой услужливости как гигантский ребенок.

– Let's see to the left, mister Eltsin! – окликнул его сенатор Харрисон.

– Погодь, Вилли, сейчас мне марафет наведут, чтобы в лучшем виде на вашу статую смотреть. Она ведь тоже дама как-никак.

Вертолет снижался и одновременно соскальзывал боком в сторону островка Бедлоу, к Статуе Свободы на нем. Издалека статуя казалась каким-то кипарисом, побитым желтизной ранней осени. Но постепенно, при развороте, выделилась поднятая рука с факелом, голова с короной.

Вертолет проседал все ниже. Уже воздушный столб из-под лопастей буравил морскую воду, отмечал движение летательного аппарата пенным следом.

Наконец зависли.

Бронзовый гигантский лик идола, покрытый тончайшим слоем зеленого океанского лишая, грозно взирал на седого человека, высунувшегося из вертолета и протягивающего в сторону его кружку с пивом.

– Ну шта? Здравствуй, ежели не шутишь. Шта, не видела еще таких? Мы тоже, понимаешь, не рыжие.

Этот высунувшийся из окошка человек приветственно поднял кружку и отхлебнул по всей форме – за знакомство.

Потом, снаружи глядя на сенатора Харрисона в другом окошке, тремя пальцами своей изувеченной руки он стал вертеть, будто взбалтывать что-то в невидимой кастрюле. Американец понял. Дал команду. Вертолет наклонил нос, поток сжатого воздуха стал очерчивать окружность вдоль берега каменистого, ухоженного островка. Какие-то люди, наверное, охранники, у подножья статуи махали руками.

По пояс высунувшийся из вертолета человек и их поприветствовал поднятием пивной кружки.

– Не видали, так поглядите, – сипло, в нос кричал он. – Россия еще посвободнее вас станет. За опытом к нам поедете.

На спине статуи в подвешенной люльке два человека лопатками соскребали зелень с бронзы. Они тоже вскинули свои инструменты в приветствии. И им ответно отхлебнули из кружки.

Вертолет стал подниматься по спирали, так что, завершив оборот, оказался на уровне факела. Спугнул своим появлением гнездящихся на короне каких-то неведомых черных морских птиц.

Пиво в кружке кончилось. Интерес к монументальному искусству тоже иссяк.

В салоне мужлан опять подставил свою буйную головушку под расческу любящей супруги, и обернувшись молодцем, налил водки в рюмку.

– Все! Заряд свободы получил, так сказать, на всю оставшуюся жизнь. Будь здоров, сенатор!

Со слов переводчика истолковали эту историческую реплику как просьбу о возвращении в резиденцию. Хотя по протоколу еще полагалось облететь остров Эллис, в миле отсюда, где располагалась федеральная тюрьма повышенной надежности. Вертолет потянуло вперед с наклоном на нос. Машина разгонялась деловито, будто обыкновенная рейсовая. На свои гнезда в короне Статуи Свободы возвращались спугнутые птицы.

Полустанком промелькнули в окне башни Манхеттена, полыхнуло диковинным закатным солнцем.

Водочка прошла соколом. И на несколько минут обострила чувства, взбодрила его. Стало хорошо. Особенно приятно было от сознания чего-то новенького в собственной жизни. Вот бы вернуться в молодость и корешам в прорабской рассказать, как вокруг большой тетки облетел на американском вертолете! Жаль, нет тех корешей рядом. Остается только дома в Барвихе похвастаться любимой дочке. Единственная родная душа после мамочки.

– Харрисон, ты что это, понимаешь, компанию не поддерживаешь? Ну-ка, за свободу, так сказать! За нашу и вашу!

Сенатор только пригубил дипломатично, а он опять хлобыстнул до дна.

И с той минуты превратился в объект для перевозки, в багаж президентского спецрейса. Душа его временно отлетела в какой-то небесный схорон. Свита суетилась, другие люди на Земле, кроме таких же безмерных выпивох, тоже что-то делали, жили, а он пребывал в чудесном беспамятстве, улыбался во сне. Если надо было встать и идти, – шел. Если требовалось сесть, – садился. Не заметил, как Атлантику промахнул. Во Внуково, дохнув нашатырки с платка супруги, по трапу спустился почти самостоятельно. А в машине все пытался высунуть руку в форточку, чтобы проверить давление встречного воздуха и сравнить с вертолетным.