Алексей Козырев - Трансплантация (сборник) Страница 32

Впереди опять появилась незнакомая Ветрову современная дорожная развязка. Указатель сообщал, что через сто метров — пересечение с кольцевой дорогой.

— Да, пять лет назад и разговоров о ней не было, — подумал он и неожиданно, прямо у развязки, резко затормозил.

Припарковав «Волгу» к обочине, Ветров вышел из машины. Было жарко и душно. Немного спасал лишь слабый ветерок с залива. Закрыв дверцу, Ветров, достал из кармана потёртую записную книжку. Вероятно, ему удалось найти нужную запись и, перейдя железнодорожные рельсы, он оказался перед воротами небольшого поселкового кладбища.

Некоторое время он растерянно плутал между могилами, внимательно всматриваясь в даты захоронений, но вскоре довольно уверенно двинулся вперёд и, не дойдя нескольких метров до дальней ограды кладбища, остановился перед низким зелёным заборчиком, огораживающим две расположенные рядом могилы.

Они были совершенно одинаковыми. На обеих лежали небольшие плиты из красного гранита с золотистыми крестиками в верхнем углу и выцветшими фарфоровыми фотографиями. Две одинаковые маленькие скамеечки по краям.

Отличались могилы только надписями. На одной из них было выбито: «Соколов Вадим». Чуть пониже и менее крупными буквами: «любимый мой сынок, мы скоро будем вместе». А на другой: «Профессор Соколов Л. М. Трагически погиб». Даты на плитах беспристрастно сообщали, что отец совсем ненамного пережил сына.

Профессор-микробиолог свято выполнил своё обещание.

Ветров подошёл ближе к его плите и внимательно всмотрелся в потускневшую от солнца и дождя фотографию. Никогда раньше он не видел Соколова-старшего, но, пожалуй, именно таким его всегда и представлял. Типично профессорская бородка клинышком, круглые с большими диоптриями очки, узкий узелок галстука. И тонкие безвольные губы.

— …Если я не умру, Ветров, то буду жить лишь одной лютой ненавистью к тебе. Будь ты проклят, Ветров! Будь проклят! Будь проклят!

Как трудно было этим губам такое произнести.

Фотография Вадика Соколова сохранилась намного лучше. Симпатичное мальчишеское, такое же тонкое, как у отца, лицо. Нежный пушок над верхней губой. Широко распахнутые, чуть застенчивые и очень знакомые глаза смотрели прямо на Ветрова. Смотрели, как показалось ему, с благодарностью.

Низко склонив голову, Ветров постоял у могил несколько минут.

— Простите меня, Соколовы, — прошептал он. И, встав на колени, легонько прикоснулся губами к нагретым августовским солнцем могильным плитам. Сначала — к плите Вадима Соколова, потом — профессора-микробиолога, его отца.

Возвращаясь назад и уже перейдя железнодорожные пути, Ветров увидел прогуливающегося около «Волги» щеголеватого капитана ГАИ. Он явно поджидал Ветрова.

Чуть позади мигал синим маячком бело-голубой гаишный «форд», увешанный дополнительными фарами, радаром и прочей милицейской атрибутикой.

«Да, а стоянки-то здесь наверняка и нет. Как это я на знаки не посмотрел», — сокрушённо подумал Ветров, приближаясь к машине.

— Вот, загораю тут на солнышке да вас поджидаю, — обратился к нему гаишник. Он внимательно посмотрел в лицо Ветрова, с минуту помолчал, как бы пытаясь что-то вспомнить, но, видимо, так и не вспомнив, представился.

— Капитан Кузьмикин, — теперь его тон был уже строго официален. — Ваши документы, пожалуйста.

— Виноват, товарищ капитан. Нарушил. Признаю. Сам не могу понять, как это я знак не заметил. Клянусь: больше такого не повторится! — С этими словами Ветров сел за руль, достал из бардачка права с техпаспортом и вручил их гаишнику.

— Не п-ооо-нял, — гаишник долго и с удовольствием тянул это «о». — Так! И когда же вы, господин Ветров, последний раз техосмотр проходили? В прошлом веке, что ли? Вас, я полагаю, можно в книгу рекордов Гиннесса заносить. Надеюсь, вы и сами понимаете, что наказание должно быть очень и очень серьёзным? — Лицо гаишника выражало искреннее сочувствие. — Если действовать строго официально, то я должен составить протокол, вызвать эвакуатор и отправить вашу «Волгу» на спецстояночку. Вот такие дела, Ветров, получаются, сами понимаете. Ветров… Ветров… — что-то очень знакомая фамилия, — и гаишник снова пристально посмотрел на него.

— Тысячи хватит? — довольно грубо остановил размышления капитана Ветров.

— Две, я думаю, будет в самый раз, — нисколько не обидевшись, всё с той же сочувствующей интонацией в голосе вынес окончательный приговор капитан.

— Да, цены у вас, Кузьмикин, прямо-таки рыночные. Впрочем, деваться действительно некуда, сам виноват. Одна загвоздка только — вот сыну велосипед ко дню рождения купил и в кармане одна мелочь осталась. Что делать будем? Может, договоримся? Мне в Репино, на пару часов, а потом назад здесь же поеду. Или, скажем, на КП завезти могу. Ну так как, Кузьмикин?

— Вот всегда у вас. Нарушать нарушаем, а как деньги платить, так сразу одна мелочь в кармане. — Капитан тяжело вздохнул, поморщился, почесал у себя за ухом полосатым гаишным жезлом и в конце концов уступил: — Ладно, жду. Всё равно мне здесь ещё пару часов куковать. А документики ваши для надёжности я у себя оставлю. Так что уж теперь, Ветров, будьте особенно внимательны. Без единой бумаги ездить — сами понимаете. — И, запихнув документы в карман брюк, капитан Кузьмикин, не спеша, направился к своей иномарке.

— Ну и сволочь, — бросил ему вслед Ветров, посмотрел с тревогой на часы и резко нажал на педаль газа.

Вот и написаны вступление и первая глава повести. И вы, я надеюсь, их прочли. Но интересоваться впечатлениями пока не буду — до конца книги ещё очень далеко.

Прежде чем засесть за следующую главу, у меня правило — внимательно перечесть предшествующие. Прочёл. Вроде всё так, и вместе с тем не так. Ну есть какая-то неувязка. Сердцем чую, есть. Ещё пару раз перечитал. Да вроде бы и верно всё. И вдруг озарение. Есть! Нашёл!

Дело в том, что писать ручкой я, по-моему, уже вовсе разучился, и всё, что можно, набираю на компьютере. А потом, дабы не тратить время попусту на проверку разных там кавычек да запятых, нехитрое это дело доверяю моему умному электронному другу. На этот раз тот воспринял столь высокое доверие без особого энтузиазма, странно долго реагировал на команду, ворчал несколько минут всеми своими харддрайвами, скрипел файлами, но в конце концов — отрапортовал: проверка окончена, исправления произведены.

Вы уже поняли, что я и раньше к компьютеру своему хорошо относился, другом называл. Причём искренне, без всякой там иронии. А тут вообще зауважал. Знаете, где он ошибку нашёл? В том самом «казнить нельзя помиловать». И уж ни за что не догадаетесь, коим образом он её исправил. Поставил запятую. Притом не куда ни попадя, а именно после слова «нельзя». Его добрая электронная душа не смогла посягнуть на душу живую, человеческую. Нельзя, мол, казнить. Миловать — и всё. Сколько исписано страниц, сказано речей, сломано копий на эту вечную тему «смертной казни». Какие только умные головы не философствовали вокруг неё. Сколько диссертаций защищено. Какие аргументы приводились. И «за», и «против». Убедительнейшие аргументы, порой чистые и искренние, порой страшные и кровавые. Кто прав?

Но аргументы аргументами, гуманизм гуманизмом, но сейчас мне работать надо, следующую главу писать.

Ох как долго не давал мой дружище Пентиум убрать эту проклятую запятую! Удалю. Погуляю мышкой по тексту, вернусь на прежнее место, а там опять всё то же — казнить нельзя, только миловать. Испугался, наверное, милостивый мой, что жажду я крови и сдвину вдруг эту проклятую запятую на слово влево. С трудом удалось его убедить, что мне эта запятая вовсе не нужна. Опять поворчал он, поскрипел, но на компромисс всё же пошёл. Хотя, думается мне, что обиду-таки затаил. Интересно, будет он столь же мягок где-нибудь через год-другой, когда внесут в его память сотни жесточайших дел, проходящих через нашу комиссию.

Когда я, совершенно неожиданно для всех и для себя в первую очередь, дал «добро» её возглавить, губернатор меня успокаивал: регион, мол-де, наш простой. Ну неужели в Питере будут «серийных» или иных тяжких держать. Россия — вон какая! Север да восток, Магадан да Колыма. Область Ленинградская, на худой конец. А у нас будете нахулиганивших подростков и мелких воришек миловать — святое дело.

Дело-то, может, и верно святое, тем более что в составе комиссии и священнослужитель оказался — настоятель одной из питерских церквей. Но вот насчёт мелких воришек, тут губернатор явно погорячился.

Взял я как-то, интереса ради, все дела за первый год работы. Почитал, подсчитал и прослезился. Свыше пятидесяти убийств получилось. Такая вот арифметика. В одном деле — так семь трупов сразу. Достаточно известное в Питере дело. И не только в Питере. Вот лежит оно передо мной на столе, в ничем внешне не примечательной и далеко не самой пухлой серой папке с тесёмочками. Двадцать восемь страничек. По четыре на труп получается. Даже меньше — пару страниц занимает прошение осуждённого — организатора этого массового побоища. Семь душ загубил и имеет наглость милости просить — отпустите, мол, на свободу, больше не буду…