Марина Ахмедова - Женский чеченский дневник Страница 32

– Ай-ай, – качала головой Роза, не видевшая во всем этом ничего смешного. – Тебе валерьянки надо. У тебя истерика от страха.

От этих слов пупок зудел сильнее. Наташа успокоилась, только вспомнив, что забыла спустить с собой фотоаппарат.

– Все, кажется, улетели, – Роза приподняла крышку, высунула голову, прислушалась. – Можно выходить...

Через неделю Наташа собралась уезжать. Ничего особенного не происходило. Целыми днями она ждала хороших кадров, сама себя временами одергивая – хорошие кадры теперь рождались только из трагедий, и если она их дождется, значит, с кем-то случится беда. В Ведено было скучно. Пленка заканчивалась – первый признак того, что пора уезжать.

Наташа собирала вещи. В комнату влетела Роза, как была – в калошах.

– Включи телевизор, – выдохнула она.

Наташа уставилась в экран советского «Рубина». Изображение дергалось. Картинка часто пропадала, серый экран шипел. Запись, идущая в дома по проводам кабельного телевидения, была плохой.

– Может, выключим? – спросила Наташа.

Роза, не поворачиваясь, не отрывая глаз от экрана, подняла руку – тихо.

Абу Мовсаев допрашивал взятого в плен российского офицера. По лицу пленного бегала судорога помех. То, что он говорил, не укладывалось в Наташиной голове, а Мовсаев требовал все новых и новых подробностей. Даже если очистить этот рассказ от всех преувеличений, сделанных под воздействием, сжать его до самой сути, то и тогда будет невозможно уложить его в голове.

«Это не может быть правдой», – думала Наташа, радуясь, когда экран шипел, делая слова неразборчивыми.

Она допускала, что в данный момент признания офицера были правдой для Розы, для остальных жителей села, для всех чеченцев. Оно могло быть чьей угодно правдой, но для себя Наташа ее не примет. Не потому, что правда это не подходит ей по национальному признаку. Поверить в нее она могла, только разуверившись в людях и в своих о жизни представлениях. Эти два слова – поверить и разувериться – хоть и содержали один корень, но несли в себе взаимоисключающие понятия. А правда – понятие изменчивое и многостороннее. К примеру, Роза поверила, и у нее – своя правда. А Наташа не поверила, но это не значит, что у нее – неправда. Просто правд много. Правды – разные, и они на стороне тех, кто в них верит.

Журналистом она была начинающим – верила в справедливость. Да, в ее правде справедливость все еще существовала. На следующее утро она на попутке доехала до Шали, отыскала офис местного телевидения – небольшой кирпичный дом, – прошлым вечером транслировавшего запись с допросом на Шали и весь Веденский район.

В комнате, похожей на офис, с отдельным столом для чаепития и полным набором проводов, она познакомилась с двумя сотрудниками – мужчинами примерно одного с нею возраста – Ильясом, коренастым, с голосом богатого тембра, и Ширапутдином – худощавым, с проседью в густо-черных волосах.

– А тебе зачем эта запись? – спросил Ширапутдин.

– Отнесу в Госдуму, пусть посмотрят, – ответила она.

– Ильяс, Ильяс, ты слышал? Она вчерашнюю запись хочет в Госдуму отнести...

– Ты кто, вообще, такая? С луны, что ли, свалилась? – Ильяс шлепнул о стол стопку бумаг, которую перебирал с самого Наташиного прихода.

– Короче, вы дадите мне эту запись?

– Дадим. Только у нас чистой кассеты нет. Ты вечером приходи, нам один парень обещал чистую занести, – сказал Ширапутдин, провожая ее к выходу.

Она снова зашла к ним уже после наступления комендантского часа. Ильяс и Ширапутдин были на месте. Сидели за столом в одинаковых свитерах. Такие – вязанные из коричневых, зеленых и желтых ниток с узорами в виде ромбиков и квадратов – Наташа называла «чеченскими». Ими были завалены все местные рынки, их носил каждый второй, такими же пестрели многие ее снимки.

– Он еще не приходил, – сказал Ширапутдин. – Скоро будет. Садись чай пить.

Наташа села за стол. Вошел Асланбек Большой.

– Наташа, ты еще здесь, не уехала...

Наконец появился «парень», которого все ждали. Ей показалось, она его где-то уже видела. Он поздоровался за руку с мужчинами и захихикал, посмотрев на Наташу.

– Я не знаю, что на ней записано. Надо посмотреть, – он вынул из кармана куртки кассету и, хохотнув, передал ее Ширапутдину. Тот вставил кассету в видеомагнитофон.

Комната застонала. Вздохи заполнили пространство. Все молча смотрели в экран. Время потянулось – медленно поползло, отстукиваемое Наташиным пульсом. Минута, две, три... Почему они не выключают?

Наташа обернулась. Мужчины смотрели на нее. Холодный пот покатился по спине под курткой. Она поняла, еще секунда, и она отсюда не уйдет.

– И долго мы будем это смотреть? – спросила она. Ее затылок напрягся.

– А тебе что, не нравится? – делано удивился тот, кто принес кассету. Его слова, его взгляд – все было липким.

Наташа вспомнила, где она его видела – на митинге за независимость в Грозном. Он юрко сновал в толпе женщин, раздавая им тонкие брошюры религиозного содержания. Тогда он показался ей исламским фанатиком.

– Ах, какая хорошая кассета, – сладко сказал он. – На такую жалко записывать.

Мужчины заулыбались.

– Давайте решим вопрос, – сказала она, тоном охлаждая горячий от вздохов воздух. – Записываете вы мне кассету или нет?

Мужчины не отвечали. По-прежнему, улыбаясь, смотрели на нее. А кассета шла. Эпизод приближался к кульминации, за которой наверняка последовал бы следующий – реалистичный.

– Знаете, – усмехнулась Наташа, всем телом разворачиваясь к ним. – То вы митинги за независимость устраиваете, а то за кассету с порнухой готовы родину продать.

Лицо Асланбека Большого дернулось – сверху вниз. Он вскочил с места, задевая стол кобурой. Широко замахнулся. Наташа съежилась, стала маленькой, едва различимой крупинкой жизни.

– Пошел вон! Пошел вон, пока я тебя не пристрелил! И кассету свою паршивую забирай с собой! Выключите это немедленно!

Парень в кожаной куртке заскулил и бросился к двери.

– Наташа, встань! – резко повернулся Асланбек.

– Куда?!

– Домой...

– Запишите ей все, что хочет... – бросил он телевизионщикам, выходя.

Солнце пробивало окно, Наташа тяжело ворочалась на жесткой софе. Роза уже ушла на работу. Она приоткрыла глаза: на гвозде, вбитом в противоположную стену, висела ее одежда – запасные штаны, шерстяной свитер и голубая куртка. В утреннем свете на голубом отчетливо проступали серые разводы грязи. Не пора ли домой?

Часам к двенадцати Наташа пришла в комендатуру – сообщить об отъезде. Стояла у входа, ковыряла носком грязной кроссовки землю. Ничего особенного она не сняла. Другие журналисты привозят из Чечни похожие кадры – пленные, раненые и пейзажи после обстрелов. В Российскую армию пускают только иностранных журналистов. А отечественные СМИ снимают с чеченской стороны, и для кого-то из репортеров это – дело принципа, а для кого-то – вопрос ограниченных возможностей. Стоит ли возвращаться сюда в другой раз?

Подъезжает машина. Обычная – «жигули»-канарейка. Из нее появляется девушка в светлых брюках. Ее чистые ровные волосы блестят на солнце. Походка тоже хорошая – быстрая, легкая. Кроссовки – новые.

«Ишь, ты, – думает Наташа, перестав ковырять землю, – вся такая свежая, шустрая...»

– Ты – журналистка? – преграждает она ей дорогу. Так хочется пообщаться с кем-то оттуда – с женщиной, как и она сама, носящей брюки. А юбок и платков за эти недели с нее предостаточно.

Девушка проводит глазами сверху вниз – от самой немытой макушки Наташиной головы. Наташа машинально, по-женски поправляет волосы и чувствует, как, жесткие и давно немытые, они принимают форму под ее рукой. Дойдя глазами до кроссовок, чистая девушка поджимает губы. Это она еще не знает, что у одной кроссовки сбоку на подошве – дырка.

– Журналистка, – звонко, по-московски отвечает она.

– И я... – вздохнув, говорит Наташа.

– А чего такая грязная?

– Пишешь? – Наташа пропускает ее вопрос мимо ушей.

– Пишу...

– А я фотографирую.

– По-нят-но... – Девушка обходит Наташу, заходит в подъезд трехэтажного дома, над которым написано «Комендатура».

Наташа принимается долбить носком ту же дырку. Вот с девушкой хотела познакомиться... Поговорить, пока совсем тут не одичала. Ну, грязная, и что? Не испачкала же... Неделя в Шали, две – в Ведено... Электричества нет, горячей воды – тоже... А на пленках – только раненые и пленные. Ничего особенного... Это уже никому не интересно. Напряженно думает – возвращаться сюда или нет.

Еще машина – большая, блестящая, черная. Из нее выходит мужчина, и Наташа узнает его уши. Он идет, скрипя остроносыми туфлями. «Небось, жена все утро драила», – думает Наташа. Увидев ее, он останавливается – о стрелки на его брюках можно порезаться. Наташа уже выдолбила ногой глубокую дыру – нет, не приедет она сюда больше.

– На-та-ша... – человек с ушами разводит руками и тоже оглядывает ее сверху вниз. – Ты давно в бане была?