Норберт Гштрайн - Британец Страница 32

— Играем до пятнадцати очков, — повторил Новенький и с самым невозмутимым видом посмотрел на тебя. — Пара на пару. Мы с тобой. Не против?

И Бледный с Меченым подтвердили:

— Пара на пару.

И он еще раз объяснил правила:

— Двое, которые проиграют, потом по очереди открывают карты, пока один не откроет туза. Он, значит, выиграл. А кто проиграет — поедет, соберет манатки и ту-ту!

И Бледный перебил:

— Триста фунтов, говоришь?

А Меченый присвистнул сквозь зубы и тоже спросил:

— Для тебя это, конечно, мелочь?

И Новенький, абсолютно невозмутимо:

— Триста фунтов.

И Бледный:

— Где же ты возьмешь триста фунтов?

Он не ответил — молча вытащил из кармана смятую пачку денег, разорвал ленточку, которой она была перехвачена, и стал отсчитывать, медленно и аккуратно выкладывая купюры тремя пачками рядом с собой на койку, как бы нехотя, как бы с сожалением расставаясь с каждой, поплевывая на пальцы и усмехаясь:

— Триста фунтов, сукины вы дети!

И Бледный пробормотал неуверенно:

— Да они уже завтра обесценятся, на подтирку пойдут…

А Меченый подпел:

— Еще поглядим, как-то ты их сбудешь с рук!

Новенький только провел пальцем по краю пачки, деньги зашелестели, он развернул их веером и снова сложил, взял две другие пачки, чуть выждал и помахал ими перед носом, ты даже уловил чуть слышное потрескивание.

Он их сломил, оба сдались, раскисли, и вдруг все трое уставились на тебя, ожидая ответа, и ты повторил слова Новенького:

— Кто проиграет — поедет.

И Бледный взял стакан, выпил залпом, но все-таки не успокоился — опять, в который раз уже, спросил тебя:

— Так играешь или нет?

А Меченый, ему в тон:

— Ты же не сдрейфил?

И ты понял — они не отстанут, либо согласишься играть, либо они до утренней поверки не дадут тебе покоя своими насмешками, а уж о том, чтобы лечь в кровать, поспать хотя бы час, и мечтать не придется, потому что они будут трещать без умолку, обвинять тебя во всех смертных грехах, попрекать тем, что ты по малодушию подвел их; и стало яснее ясного, или уступишь, или они отныне будут обращаться с тобой как с предателем, натравят на тебя весь дом, и все будут колотить ложками по столу, если посмеешь сунуться в столовую, и растрезвонят на весь лагерь, что ты доносчик, как обычно делалось, когда хотели кого-то оплевать, выдумают тысячу издевательств, которые придется сносить безропотно, короче, или уступишь, или тебе не будет ни минуты покоя, и вот по этой причине ты не стал возражать и повторил:

— Кто проиграет — поедет.

И все трое закивали:

— Кто проиграет — поедет.

После этого уже не имело смысла возражать. Новенький принялся тасовать карты с таким видом, словно знал с самого начала: оказать сопротивление ты не осмелишься.

Целых семь дней на каждой утренней поверке ты ждал, что выкрикнут твой номер, потому что уже истекли двадцать четыре часа, срок, назначенный майором, однако майор не появился, с шутливой усмешкой не попросил уделить ему часок-другой, он так и не появился до конца недели, в начале ее ты мучился от страха, потом стал надеяться, что допрос, устроенный вам троим, был, возможно, результатом недоразумения, и тогда же ты попытался вытянуть что-нибудь из Новенького, какие-нибудь сведения, которые могли бы пригодиться, постарался вызвать его на откровенность, теперь эти попытки казались совершенно невинными, они не были такими, но такими тебе хотелось их видеть. После допроса ты решил сблизиться с Новеньким, в тот же вечер не без труда улизнул от Бледного с Меченым и сел на берегу рядом с ним, вот до чего напугали тебя угрозы майора, сказавшего, что тебя могут куда-то увезти с этого острова, и ты буквально не отходил от Новенького, но с самого начала заметил, что, стараясь выведать что-то у него, только разоткровенничался сам. Ты не узнал ничего, о чем мог бы доложить майору, ровным счетом ничего, разве только, может быть, заслуживало внимания то, что мать Новенького была родом из Богемии и познакомилась с его отцом, когда нанялась горничной в гостиницу, хозяевами которой были ее будущие свекор со свекровью; может быть, положительно либо, напротив, отрицательно его характеризовало то, что он бросил гимназию, недоучившись; может быть, как-то повлиял на его дальнейшую жизнь переезд в Вену, где он пошел работать в отель «Империал»; может быть, именно это майор хотел от тебя услышать — какие-то мелочи, отличавшие Новенького от остальных.

Ты поговорил с Бледным и Меченым о допросе, однако они не попытались что-то выведать у Новенького. В тот же вечер вы опять играли в карты, и эти двое, похоже, отлично ладили с ним, но все-таки очень старались его убедить, что ссора вышла из-за той фотокарточки, представляли все невинной шуткой и посмеивались с довольным видом, однако их беспечность ничуть тебя не успокоила — напротив, она внушала тревогу, хотя ты не мог бы сказать почему. Ведь поначалу, когда Новенький только заявился, они его игнорировали, а теперь приняли как своего — это показалось чем-то вроде предательства по отношению к тебе, и ты не мог до конца избавиться от подозрения, каким бы абсурдным оно ни было, — троица, вероятно, что-то замышляет против тебя.

Прошла целая неделя, лишь тогда ты узнал, что майор в тот самый день, когда устроил вам допрос, после уже, свалился с лошади и угодил в больницу с сотрясением мозга и переломами ребер; вот почему, оказывается, он не появился. До тех пор, пока он не встанет на ноги, пройдет как минимум еще несколько дней, узнав об этом, ты перестал дергаться, правда, беспокоило то, что допрос не имел продолжения и осталось неизвестным, только вас троих майор выбрал или собирался допросить еще кого-то. Тебя удивляло, почему он не допрашивал самого Новенького или одного из тех горлопанов, которые тут, в лагере, считали себя какими-то особенными, позволявшими себе гонять туда-сюда солдат караула, всем распоряжаться, хотя, возможно, на самом деле виноват в этом был кто-то из старост, — они же проворачивали в лагере свои делишки — какой-нибудь тип из тех, кто требовал, чтобы их называли Папашами, без всякого стыда, да кто-нибудь из этих парней, кого вам, может, следовало подмазывать ради спасения собственной шкуры.

Новенький перестал наведываться в Коричневый дом, да, по правде сказать, дом уже не существовал, обитателей переселили, не предупредив заранее и провернув дело почти тайно, ты еще удивлялся, как спокойно прошла эта акция — никто не протестовал, моряки, конечно, и шагу не сделали бы за порог, но их капитан подчеркнуто официальным тоном приказал подчиниться, и теперь всех обитателей Коричневого дома разбросали по другим домам. А к вам поселили представителя пивоваренной компании, и оказалось, вовсе он не наглый торгаш, каким многие его считали, это был довольно застенчивый человек средних лет, избегавший опасных тем в разговорах, — если спрашивали, что он думает о положении на фронтах, сразу заводил речь о другом, притворялся глухим, если не отставали, а то битый час рассказывал о своих детках, которых настрогал шестерых, и тебе вовсе не пришло бы в голову в чем-то подозревать Пивовара, заметив, например, что он беседует с Новеньким, но главное — потому, что ты почти все время проводил вместе с ними — Пивоваром и Новеньким; подозревать их было бы просто смешно, а если нужны тому доказательства, — вот, пожалуйста, хотя бы прогулка, давно обещанная и наконец состоявшаяся прогулка по дороге вдоль берега; ведь эти двое, как примерные школьники, остались в вашей группе и не присоединились к своим прежним друзьям из Коричневого дома, когда, уже за городом, солдаты разрешили идти не строем по двое, а как захочется, и ограничились тем, что загораживали спинами почтовые ящики возле домов, пока вы проходили мимо. На прогулке ты наконец напрямик спросил Новенького, из-за чего он так яростно набросился тогда на Бледного с Меченым, ты преодолел вечную свою робость, боязнь чем-нибудь обозлить его, да только так оно и вышло — он разозлился, и как раз это убедило тебя даже больше, чем его ответ, — собственно, вместо ответа он удивился, неужели ты такой болван, что веришь всякой чуши и думаешь, что тогдашняя история была как-то связана с еврейством Бледного и Меченого, ведь он же с самого начала по своей воле решил жить с вами, евреями, в одной комнате.

Может, он и не покривил душой, а если так, значит, и в самом деле все произошло из-за фотографии, только из-за нее он так разъярился, из-за фотокарточки своей подружки, и на другой день он показал ее тебе и назвал имя девушки, — этого хватило с лихвой, ее звали Рахиль, чего же больше, все стало ясно, ничего не надо было объяснять, незачем было подчеркивать, что она не похожа на еврейку, и тебе в тот момент вспомнилось, как отец спросил, еврейка ли твоя подруга, задал вопрос, уже ставший неизбежным. Было неприятно, что разговор с Новеньким опять напомнил тебе вопрос отца, ты рассматривал фотографию — девушка с высокой прической, волосы светлые-светлые, светлее некуда, тонкое бледное личико; эта карточка почему-то напомнила тебе старинные хранившиеся у вас дома фотографии твоей бабушки, обстановку ателье, где она была сфотографирована, замершая, с вытаращенными глазами, а рядом стоял ее муж, и чудилось — еще секунда, и она упадет, так она старалась не дышать. Тебе показалось, Новенький ждет одобрения, похвал, вообще хоть какого-то отзыва, ждет, что ты выскажешь свое мнение о девушке, но ты глядел на фотографию и молчал, у тебя и в мыслях не было, что надо выставлять какие-то дурацкие оценки, положительные или отрицательные, ты видел, что черты лица у девушки были еще очень мягкие, только губы, чуть приоткрытые, с прихотливым изгибом, казались уже взрослыми, и еще ты заметил, что уши у нее расположены низко и их линия естественно продолжает линию подбородка, ты смотрел на ее глаза и думал — как это дико, что в конце концов все всегда сводится к тому, чтобы определить, среди каких людей твое место.