Артур Дойль - Собрание сочинений. Том 5 Страница 32

Но не было ли еще каких-либо соображений, влекших его в мир и прочь от монастыря? Душа человека настолько сложна, что сам он подчас едва способен разобраться в глубочайших причинах, побуждающих его к действию. Перед Аллейном открылась та сторона жизни, в отношении которой он был до сих пор невинен, как дитя, однако она имела столь важное значение, что не могла не повлиять на него при выборе пути. Согласно взглядам монахов, женщина — это воплощение всего, чего надлежит бояться и избегать. Ее присутствие настолько способно осквернить душу, что истинный цистерцианец не должен даже поднимать глаз и смотреть на ее лицо или касаться кончика ее пальцев, иначе ему грозит отлучение от церкви и опасность смертного греха. А здесь день за днем целый час после утренней и вечерней служб он проводил в тесном общении с тремя девушками, причем все были молоды, все красивы, а следовательно, с монашеской точки зрения, тем опаснее. Однако в их присутствии у него быстро возникла к ним симпатия, он испытывал приятную непринужденность, девушки сразу отзывались на все, что в нем было лучшего и мягкого, и это наполняло его душу смутной и новой для него радостью.

Вместе с тем леди Мод Лоринг была нелегкой ученицей. Даже для мужчины постарше и поопытнее она, наверное, явилась бы загадкой: изменчивость ее настроений, ее неожиданные предрассудки, ее мгновенное возмущение всем принудительным, всяким авторитетом. Если предмет был для нее интересен, если в нем открывался простор для романтики и воображения, она стремительно овладевала им своим деятельным гибким умом, оставляя позади своих двух соучениц, а порой и учителя, и они с трудом поспевали за ней. Но если нужны были унылое терпение, упорная работа и усилия памяти, никакими способами не удавалось закрепить в ее голове ни одного факта. Аллейн мог рассказывать ей о древних богах и героях, о доблестных подвигах и возвышенных целях или говорить о луне и звездах, разрешая своей фантазии углубляться в тайны вселенной, и перед ним опять сидела восхищенная слушательница с пылающими щеками и выразительным взором, которая могла повторить слово в слово все, что произносили его губы. Но когда дело доходило до «Альмагеста» и астролябии, цифр и эпициклов, ее мысли устремлялись к лошадям и собакам, а рассеянный взгляд и равнодушное лицо показывали учителю, что он потерял власть над ученицей. Тогда ему оставалось только принести старинную книгу рыцарских романов со следами пальцев на кожаном переплете и золотыми буквами на алом фоне и этим вернуть ее отсутствующий ум на стезю учения.

Порой бывало и так, что на нее находило буйное настроение, она начинала дерзить и бунтовать против Аллейна. А он спокойно продолжал урок, не обращая внимания на ее мятеж, пока его долготерпение вдруг не покоряло ее, и тогда она впадала в самообличение, гораздо более суровое, чем ее вина. Случилось так, что однажды утром, когда на нее опять нашел бунтарский дух, Агата, молодая камеристка, думая угодить своей госпоже, тоже принялась качать головой и делать язвительные замечания по поводу вопросов учителя. Леди Мод мгновенно повернулась к Агате, глаза вспыхнули, лицо побелело от гнева.

— И ты смеешь! — сказала она. — И ты смеешь!

Испуганная девушка пыталась оправдаться.

— Но, достойная леди, — пробормотала она, запинаясь, — что я такого сделала? Я повторила только то, что слышала от вас.

— И ты смеешь, — повторила леди Мод, задыхаясь, — ты, пустышка, дурья голова, понятия не имеющая ни о чем, кроме швов на белье. А он такой добрый, и способный, и терпеливый! Тебе следовало бы… Нет, лучше выйди вон!

Она говорила, все повышая голос, и при этом сжимала и разжимала свои длинные тонкие пальцы, поэтому не удивительно, что не успела она договорить, как юбка Агаты мелькнула в дверях и из коридора донеслись ее всхлипывания, звучавшие все тише по мере того, как она удалялась.

Аллейн стоял, пораженно глядя на эту тигрицу, внезапно метнувшуюся, чтобы защитить его.

— Не нужно так гневаться, — мягко заметил он. — Слова этой девушки не задели меня. Вы сами совершили ошибку.

— Знаю! — воскликнула она. — Я ужасно дурная женщина. Но я не могу допустить, чтобы вас обижали. Ma foi! Уж я позабочусь о том, чтобы это не повторилось!

— Да нет, нет, никто меня не обижал, — отозвался он. — Вся беда в ваших собственных необдуманных и обидных словах. Вы обозвали ее пустышкой, дурьей головой и еще не знаю как.

— Вы сами учили меня говорить правду! — снова крикнула она. — А теперь, когда я высказала ее, я вам опять не угодила. А она дурья голова, я так и буду ее звать — дурья голова!

Вот пример неожиданных пререканий, по временам нарушавших мир в этом маленьком классе. Но по мере того, как проходили недели, пререкания возникали все реже и были все менее бурными, ибо Аллейн своим твердым и стойким характером все больше влиял на леди Мод. И все же, говоря по правде, он вынужден был спрашивать себя, не она ли все больше влияет на него и приобретает все большую власть над ним. И если менялась она, то другим становился и он. Хотя он старался отвлечь ее от мирской жизни, его самого все больше влекло к этой жизни. Напрасно он боролся с собой и доказывал, что это безумие — разрешать себе помыслы о дочери сэра Найджела. Кто он — младший сын, нищий клирик, оруженосец, не имеющий ни гроша, чтобы заплатить за свое снаряжение, и как он дерзает поднимать свои взоры на прекраснейшую девушку в Хапмшире? Так говорил разум, но вопреки ему голос ее постоянно звенел у него в ушах, и ее образ жил в его сердце. Сильнее разума, сильнее монастырского воспитания, сильнее всего, что могло сдержать юношу, оказался древний-древний тиран, не терпящий соперников в царстве молодости.

И все-таки Аллейн был удивлен и потрясен, когда понял, насколько глубоко она вошла в его жизнь, насколько смутные мечты и желания, наполнявшие его духовную сущность, теперь все сосредоточились на этом столь земном предмете. Он едва решался осознать постигшую его перемену, когда несколько случайно сказанных слов, словно вспышка молнии в ночи, в беспощадной ясностью открыли ему правду.

Однажды, в ноябре, он вместе с другим оруженосцем, Питером Терлейком, отправился верхом в Пул, к Уоту Суотлингу, дорсетширскому оружейнику, за тисовыми пластинами для луков. Близился день отъезда, и оба юноши, возвращаясь домой, торопили лошадей и мчались через пустынную низменность со всей скоростью, на какую были способны их кони, ибо уже наступил вечер, а дел оставалось еще очень много. Питер был крепкий, жилистый и смуглый паренек, выросший в деревне, он ждал предстоящей войны, как школьник каникул. Но в этот день он был хмур и молчалив и лишь изредка произносил слово из внимания к своему товарищу.

— Скажи мне, Аллейн Эдриксон, — вдруг начал он, когда они скакали по извилистой тропе, которая вела через Борнемаутские холмы, — тебе не кажется, что за последнее время леди Мод бледнее и молчаливее, чем обычно?

— Может быть, — коротко отозвался Аллейн.

— И предпочитает с рассеянным видом сидеть в своем алькове, чем весело мчаться на охоту, как бывало прежде. По-моему, Аллейн, то, чему ты учишь ее, отняло у нее жизнерадостность. Учение ей не по силам, как тяжелое копье легкому всаднику.

— Так приказала ее матушка, — ответил Аллейн.

— Но ведь леди Найджел — при всем моем почтении к ней — скорее пристало бы вести в атаку отряд солдат, чем воспитывать такую хрупкую, белоснежную девицу. Слушай, Аллейн, я скажу тебе то, чего не говорил до сих пор ни одной живой душе. Я люблю прекрасную леди Мод и отдал бы до капли всю кровь моего сердца, чтобы угодить ей.

Он говорил задыхаясь, и в лунном свете его лицо пылало.

Аллейн промолчал, но ему почудилось, будто его сердце превратилось в ледяной ком.

— У моего отца богатые земли, — продолжал Питер, — они тянутся от Фэрем-Крика до склонов Портсдаун-Хилла. Там засыпают хлеб в закрома, рубят деревья, мелют зерно и пасут стада овец, и всякого добра сколько душе угодно, а я единственный сын. И я уверен, что сэр Найджел был бы доволен таким союзом.

— А как думает сама леди Мод? — спросил Аллейн пересохшими губами.

— Ах, парень, в том-то и вся беда, только головой качнет или глаза опустит, когда я хоть словом обмолвлюсь о том, что у меня в душе. Легче было бы завоевать любовь снегурки, которую мы слепили прошлой зимой во дворе замка. Я попросил у нее вчера вечером только ее зеленый шарф, чтобы носить на моем шлеме как ее значок, но она рассердилась и заявила, что бережет его для человека получше, и тут же попросила прощения за резкие слова. И все-таки она не хочет ни брать их обратно, ни подарить мне шарф. Тебе не кажется, Аллейн, что она кого-то любит?

— Нет, не могу этого сказать, — ответил Аллейн, но сердце у него вздрогнуло от внезапно родившейся надежды.

— Мне так подумалось. А кого, не знаю. В самом деле, кроме меня. Уолтера Форда да тебя, а ты ведь наполовину лицо духовное, да еще отца Христофора из монастыря и пажа Бертрана, кого она здесь видит?