Владимир Топорков - Наследство Страница 32

Молодость беспечна. Именно из-за ветреной беспечности осталась она без детей, а это страшное горе для женщины. Она забеременела, когда училась на последнем курсе. Егор получил тогда направление на работу в Осиновый Куст агрономом сельхозуправления, и ему дали маленькую, похожую скорее на улей комнатушку в общежитии строителей в районном центре. Лариса приехала на выходной, помогала мужу обживаться, устанавливать мебель. Впрочем, какая там мебель! Кровать, громоздкая, как катер, с жёсткой панцирной сеткой, да круглый стол, оставшийся от прежних хозяев, могли вместиться в этой комнатушке.

Лариса оклеила стены обоями со светло-розовыми цветами, покрасила окно, на кровати расстелила красивое покрывало, и ей показалось, что само счастье светит из каждого угла. Она долго не могла сказать мужу о том, что всегда утаивает женщина, точно боится, что чья-то злая воля может совершить покушение на её счастье. Только на другой день, когда Егор, сумрачный от предстоящей разлуки, вёл её на автобусную станцию, она выложила всё, заглядывая в заспанные глаза мужа. Выложила и удивилась – ни оттенка радости не мелькнуло в глазах Егора, синей осенней стылостью отливали они. А может быть, и не понял он, милый губошлёп, ничего, мужики – они тугодумы, до них, как до жирафа (была такая шуточка у её сокурсниц), доходит на третьи сутки.

Она приехала снова через две недели. Шли зачёты. Лариса по ночам готовилась к ним, переписывала дневники за период практики и раньше выбраться «домой» (она сразу полюбила эту комнатушку, и теперь счастливей места на земле для неё не было) не могла. Егор встретил её на автобусной станции, и опять поплыла она в мягкой зыби радости.

Дома долго говорил ей о своей трудной доле, о том, какие неожиданные тяготы свалились на его плечи – главный агроном в больнице, лежит уже второй месяц, а он один в отделе, и теперь, накануне весеннего сева, но хоть разорвись, одолевают бумаги и разные заботы. Он рассказал, как утром приходится мотаться по колхозам, проверять всякие агрономические дела, потом сочинять разные бумаги и отписываться «наверх», а к вечеру опять находить силы для поездки в хозяйства. Но иначе просто нельзя, и он ждёт не дождётся, когда приедет она, его милая жёнушка. Уж тогда-то, может быть, будет чуточку легче.

Не удержался Егор и от желания похвастаться – его неуёмный деловой характер понравился в районе – сам первый секретарь райкома партии заметил рвение, а в райисполкоме обещали через год хорошую, «настоящую», как там выразились, квартиру. Егор сделал остановку в рассказе, внимательно посмотрел на неё и спросил тихо:

– Ты поняла, Лара, через год…

Она не догадалась, зачем подчеркнул это Егор, и удивлённо уставилась на него, а он, перехватив её взгляд, сказал спокойно, даже, показалось, равнодушно:

– Не надо нам с ребёнком спешить…

Она не поняла опять, тогда Егор снова повторил:

– Не надо нам пока ребёнка. Тем более тебе государственные экзамены сдавать летом. Представь – брюхо выше носа, а тут разные волнения, будешь метаться, как угорелая. Каким ребёнок наш будет – пуганым, как лосёнок лесной, не так ли?

Лариса машинально кивала головой, молчаливо соглашалась. Она и тогда, и после считала Егора умным и рассудительным, кряжистым, как могучий дуб на опушке леса, за который можно спрятаться, укрыться. Рождение ребёнка и её, признаться, пугало, она не могла себе представить, как рядом с ней окажется маленький человечек, спеленает её волю, подчинит своей сущности.

Она и сейчас переживает, когда вспоминает, как оказалась в больнице. Нет, к ней отнеслись так внимательно, даже сочувственно – как же, студентка, разве дело ей с ребёнком маяться по общежитиям, но всё равно три дня, которые она провела в больничной обстановке, всплывают, как страшный позор.

Поначалу казалось, что в их жизни с Егором было это всего лишь маленьким эпизодом, штрихом, который забудется, развеется. Но теперь понимает Лариса, что как раз этот эпизод был тем рубежом, где закончилась счастливая, безмятежная жизнь и началось новое, полное щемящей пустоты, знобящего одиночества сосуществование, к которому нельзя привыкнуть.

Она закончила институт с отличием, в райцентровской школе получила работу, где оказался хороший коллектив, что очень обрадовало её. И с ребятами она нашла сразу контакт, тот, который принято называть деловым – она не заискивала перед детьми, не стремилась быть добренькой, но и не пыталась быть жёсткой, а может быть, и жестокой, и это определило нормы взаимоотношений на долгие годы. Ребята любили её предметы, с радостью возились на пришкольном учебно-опытном участке, своими силами (конечно, под руководством Ларисы) создали агрокласс, где интересно проходили уроки. Спокойно пережила Лариса и известие врачей, что у неё может и не быть детей, есть в организме серьёзные аномалии, хотя, если полечиться – глядишь, всё изменится. Лечиться она не стала, было стыдно таскаться по больницам и курортам. Не жаловалась она на свою судьбу и в окружении женщин, когда выворачивают на белый свет такие секреты, от которых уши краснеют («Вот бы мужики послушали!»).

Егор, почувствовав, какая трагедия разыгралась в их семье, метался затравленным зверем, каждую неделю привозил ей адреса врачей-гинекологов, к которым надо обязательно съездить и показаться, рассказывал с восторгом, какие они искусные специалисты, на какие чудеса способны. Но, видя, как холодно, отчуждённо Лариса реагирует на его предложения, и сам затих, ушёл в себя.

Может быть, отсюда берёт начало их одиночество? А ведь Лариса чувствует, что и на Егора давит тяжким грузом обстановка в доме. В первое время, когда его избрали председателем колхоза, он с головой окунулся в работу, мог пропадать сутками, забывая о еде. Теперь и это прошло, хоть он по-прежнему энергичен, подвижен, только мужество, решимость начинают ему отказывать. И вино, вино обволакивает его туманной пеленой, загоняет в угол, как бильярдный шар.

Конечно, виновата в этом и обстановка. Как объясняет он, разве можно остаться сухим, когда стоишь среди болота? С тех пор как пошли у Егора в колхозе дела в гору, через день едут делегации. И кого только не было за эти годы! И не только наши, отечественные, в поисках передового опыта шныряющие по всей державе – иностранцы зачастили в «Восход». Егор сначала морщился, вздыхал протяжно и тоскливо, а потом вошёл в раж и теперь страшно бы обиделся, если бы вдруг неожиданно провезли иностранцев мимо, в другое хозяйство.

Совсем недавно, уже после приезда Жени Боброва, он притащил домой высокого, прямого, чем-то смахивающего на подсолнуховую будылку англичанина, приехавшего в Союз пропагандировать интенсивную технологию возделывания озимой пшеницы. Они целый вечер сидели за столом, гора пустых бутылок выстроилась на кухне (Лариса нашла в себе силы, не показывая раздражения, потихоньку их убирать со стола), и Егор, хмельной, с остановившимися, окостенелыми глазами, всё хвалил гостю свою жену, какая она пригожая да рукодельная хозяйка. Англичанин щёлкал, как птица, языком, восторженно, во весь рот улыбался, хлопал в ладоши, а потом, с трудом подбирая слова, произнёс корявую фразу:

– Мистер Дунаеф, сколько дети есть?

«Мистер Дунаеф» не понял сразу, о чём идёт речь, уставшим, заплетающимся языком продолжал нахваливать Ларису, и иностранец, шипя, как уж, снова выдавил свой простой вопрос.

Егор начал ловить воздух, как карась, вытащенный из воды, а затем произнёс скороговоркой одну фразу:

– У нас нет детей…

Англичанин, показалось, как-то сник, закачал головой:

– Беда, мистер Дунаеф, беда!

Они пили ещё долго. Егор, будто на большом застолье, вскакивал со стула, произносил длинные путаные тосты о дружбе, о мире, а англичанин короткими глотками лакал водку и сокрушённо повторял:

– Беда, мистер Дунаеф!

Егору, видно, надоели эти пьяные вздохи, он стукнул кулаком по столу, и посуда задребезжала протяжно, малиновым звоном запел хрусталь. Англичанин сморщился, закрутил головой, и Лариса, почувствовав, что за столом может разгореться жаркий спор, а то и драка, подскочила к Егору, руками придавила плечи. Англичанин поднялся, сухой, с дряблыми щеками, что-то залепетал опять про детей, про беду и пошёл к выходу. Он шёл, как журавль, раскачиваясь из стороны в сторону, а Егор смотрел вслед грустными глазами.

Лариса проводила гостя до машины, но в дом заходить не захотела. Она опустилась на холодное крыльцо, сидела, не чувствуя стужи, и внутри её жгла горечь. А ведь он поставил точный диагноз, этот сухопарый англичанин, – у них действительно в доме беда. И напрасно сердится Егор – тут ни прибавить, ни убавить.

Когда она вернулась домой, окончательно продрогнув, «мистер Дунаеф» спал за столом, положив на руки взлохмаченную голову, и тоскливо улыбался во сне.

Утром Егор, вспомнив утраченную нить вчерашнего разговора, сказал зло: