Чарльз Сноу - Поиски Страница 32

— Я, пожалуй, уеду со следующим поездом, — сказал я.

— Нет. Ты слишком утомлен. — Одри встала рядом со мной. — Я сейчас живу на квартире у Катарины. Я отвезу тебя туда и дам тебе выпить. А рядом есть гостиница. Ты сможешь переночевать там.

Мне не хотелось сопротивляться этому проявлению заботы обо мне. В такси по старой привычке, а также потому, что я был несчастен и любил ее, я обнял ее, а она взяла мою руку и приложила к своей груди. Так мы сидели, прижавшись друг к другу, словно испуганные дети в темноте, всю дорогу до квартиры, которая находилась где-то около Риджент-парка. Один раз она вздохнула. Я предпочел промолчать.

Она провела меня в гостиную. Комната была маленькая, и у меня осталось от нее впечатление сияющей белизны. Одри устроила меня на диване у газового камина и смешала два коктейля. Я с удивительной остротой помню вкус первого глотка, и Одри, поставившую свой стакан на маленький столик, и красноватое пламя камина.

— Не очень-то радостный вечер, — сказала она.

— Да, я не хотел бы пережить второй такой же, — откликнулся я. Потом у меня вырвалось: — Я постараюсь, чтобы у меня никогда не было больше подобного вечера.

Она кивнула.

— Думаю, что тебе это удастся. Мне повезло, я счастливее тебя. Хотя я прекрасно умею мучить себя неудовлетворенностью, а ты человек жизнерадостный, насколько может быть жизнерадостным умный человек. Но я думаю, что я буду более счастлива. Потому что, понимаешь, я отказалась от дальнейшей борьбы. Я больше не пытаюсь быть иной, чем я есть на самом деле. А ты… у тебя будет мало покоя в жизни. Ты не можешь спокойно плыть по течению, как не можешь отказаться от своей работы. Ты не сможешь быть счастлив, если у тебя не будет твоей работы. — Она остановилась. — Даже если захочешь. А ты можешь захотеть этого когда, — нибудь.

— Мне кажется, что уже хочу, — прошептал я. — Я был бы вполне доволен…

— Ты не сможешь, — она улыбнулась, но тон у нее был совершенно серьезный. — Ты не сможешь. Ни одной недели.

— По-моему, нет никакого смысла спорить, — сказал я. — Мне кажется, сегодня я не способен спорить.

— Я разговариваю только потому, что не хочу расплакаться.

Я очень редко видел ее слезы, но сейчас, услышав дрожь в ее голосе, я посмотрел и увидел, как блестят от слез ее глаза. К стыду своему, я чувствовал, что и сам готов заплакать. Я спрятал голову в подушку, чтобы не видеть ее. Если бы я не взял себя в руки, я зарыдал бы, комок подкатывался к горлу. Я почувствовал, как Одри придвинулась ко мне и, нежно погладив меня по волосам, сказала:

— Дорогой мой, я больше не могу.

— Что же будет, когда ты уйдешь от меня? — вырвалось у меня. — Любимая моя, у меня, конечно, очень много недостатков, и ты их знаешь. Я эгоист, как большинство мужчин, я слишком тщеславен. Все эти годы я только брал, ничего не давая взамен. Меня не за что любить. — Я поднял голову от подушки. — Я не понимаю, почему ты вообще любила меня. Ты мирилась со всем, и я не знаю, что ты имела взамен. Все это правда. — Она придвинула мою голову к своей и гладила мою щеку. — И мне сегодня еще тяжелее, потому что это правда. Но если ты бросишь меня, я уже никогда не буду самим собой. Я всегда стремился к тебе, мы знаем друг друга настолько, насколько это возможно между двумя людьми. Если ты уйдешь от меня, ты унесешь с собой большую часть меня. И я уже никогда не получу ее обратно.

— Не надо сейчас об этом думать, — шепнула Одри. Ее щеки жарко горели, и губы раскрылись. Едва я услышал ее шепот, мое горе вылилось в желание, какого я еще никогда не испытывал, желание, вспыхнувшее неизвестно откуда; я желал ее, я желал ее ради успокоения, ради любви, желал забвения, которого я не знал раньше. Мы лежали рядом, наши лица соприкасались, и была минута, когда между нами возникло полное взаимопонимание. Она тряхнула головой, выключила газ и, не говоря ни слова, открыла дверь и взяла меня за руку.

Я проснулся и увидел, что она лежит, опершись на локоть, и смотрит на меня. Солнечный луч падал на ее лицо, она улыбалась, но улыбка была печальная. Я вспомнил прошедший вечер и вновь почувствовал тяжесть в сердце. Я обнял ее, и она опустилась на подушку рядом со мной. Волосы ее щекотали мне шею.

— Это было в последний раз, — спокойно сказала она.

— Навсегда? — спросил я, но я уже знал ответ.

— Ты ведь не захочешь новых осложнений, — сказала она. В голосе ее не было вопроса.

Немного погодя она сказала:

— Уже довольно поздно. Я думаю, тебе пора вставать.

Все мускулы у меня болели. Я одевался. Мы дружески разговаривали, вспоминали какие-то места, где мы бывали вместе, обменялись несколькими нашими привычными шутками, которых у нас накопилось довольно много за четыре года. Она упаковала мой чемодан, поправила мне галстук, пожурила меня за то, что я не стал завтракать.

Она наливала себе вторую чашку чаю, когда я сказал:

— Я должен идти. Иначе я пропущу поезд.

Она не встала, и я не подошел к ней.

— До свидания, дорогой, — сказала она, — спасибо тебе.

— Это я должен сказать тебе спасибо, — возразил я. — Я буду благодарен тебе всю мою жизнь. Как бы она ни сложилась.

Ее лицо вспыхнуло от удовольствия.

— Как хорошо, что ты это сказал.

— Это правда.

— Ну ладно, — сказала она. — Ты дашь знать о себе?

— Позднее, — сказал я и пошел к двери. Мне хотелось высказать ей все, что накопилось и что я сдерживал в себе. Я обернулся, я готов был закричать. Я сказал:

— До свидания.

Глава IV. Хватит страданий

Я пережил все это вновь после того, как мы расстались. Горечь утраты давила меня, такого ощущения пустоты и безнадежности я еще не знал в своей жизни. Когда Одри сообщила мне свою новость, она все-таки была рядом, она утешала, успокаивала меня, расставание причинило мне боль, как всегда причиняет всякое расставание, и все же, несмотря на все отчаяние предстоящего одиночества, я обнаружил, что в глубине души у меня было ощущение конца счастья, а не начала страданий. Настоящее горе, о котором мы никогда не можем узнать, пока сами не испытаем его, в котором нет красивого драматизма, ибо в нем нет ни активных действий, ни упоения своим страданием, пришло ко мне через день или два после того, как мы простились. Я сидел в своей комнате и читал, заходящее солнце золотило вьющиеся растения в другом конце двора, и тут я неожиданно понял, что я одинок и мне уже некуда скрыться от своего одиночества. Я жаждал — не любви, нет, — я жаждал быть с Одри. Мы больше никогда не будем с ней вместе. Я должен перестать думать о ней, уничтожить в себе самую память о ней. И когда я ощутил эту холодную пустоту, я понял, что нет на свете страдания, равного этому, его нельзя облегчить, окунувшись в него, его предстояло долго и мучительно изживать в себе.

Я не мог покорно и терпеливо переносить свое горе. Изо дня в день я молча обедал в общем зале. Мне было противно встречаться за едой со знакомыми. Впервые в моей жизни мне стали непереносимы случайные разговоры с людьми, которые были достаточно близки, чтобы раздражать, и слишком далеки, чтобы принести утешение. Я видел, что Мертон и многие другие удивлены и даже обижены. В те минуты, когда мысли об Одри не так угнетали меня, я чувствовал себя виноватым, понимая, что ставлю их в неловкое положение — всегда ведь находились злопыхатели, не любившие ни их самих, ни их молодого подопечного. Теперь я был хорошей мишенью для критики, как плохо воспитанный молодой человек, который уехал на несколько месяцев в Германию, никому ничего не сказав, и, вернувшись назад, не произносит ни единого слова, за исключением случайных, довольно опасных радикальных замечаний. Иногда, не в состоянии сидеть за общим столом, я обедал в одиночестве у себя дома.

Несколько раз я писал Одри. Хотя разум подсказывал мне, что разрыв окончателен и у меня нет никакой надежды, я все же писал ей, умоляя ее, просил о встрече, пытался разбудить в ней воспоминания о прошлом, использовал все, чтобы тронуть ее сердце. Она написала мне: «Мы не должны встречаться, пока все не кончится. От этого будет только тяжелее. Мне самой часто хочется повидать тебя и поговорить с тобой, но ты должен быть разумнее».

Однажды, перед ее свадьбой, я поехал в Лондон, чтобы попытаться увидеть ее, но она в это время была у отца. Второй раз я уже не мог заставить себя поехать. Я получил письмо от Шериффа. Он написал: «Я должен чувствовать себя, как коварный друг в мелодраме. Но боюсь, Артур, что я ничего такого не чувствую, ты должен поверить, что с того момента, как я влюбился в Одри, я думаю только о ней. Как если бы ни я, ни она никогда не знали тебя. Только она сама по себе и имела значение. Не было ничего важнее ее. И сейчас так. Я до сих пор живу с ощущением, что обстоятельства могут дать сильнейший толчок жизни, сметая на своем пути все мелкие препятствия. Мое письмо к тебе говорит само за себя. Если бы я не знал тебя, не ценил так высоко твоих достоинств, я постарался бы скрыть свое счастье…» Дальше он спрашивал меня, не нужно ли ему приехать ко мне. У меня почти не осталось раздражения против него, но я отказался; почему, сам не знаю.