Пер Петтерсон - Я проклинаю реку времени Страница 32

— Иду, — сказал я, стягивая с себя свитер и брюки, и юркнул к ней под одеяло.

— Фу, какая льдышка, — сказала она, — ой, — сказала она и принялась растирать меня изо всей силы, все тело, ну а дальше все пошло как и ожидалось, а потом мы лежали как всегда, плечо к плечу, рука в руке, и тепло ее тела растекалось по моему телу, и я только думал: что я делал все дни, пока не знал ее, где я находил тепло?

— Давай поедим и пойдем кататься на лодке, — сказала она.

— На воде лед, — ответил я.

— Он, наверно, не такой толстый?

— Нет, тонкая корочка.

— Тогда может быть классно на лодке, — сказала она, и я согласился.

— Но пока давай еще полежим, — сказал я, закрыл глаза и прижался к ней. — Я ходил к хозяйке попросить купить сигарет. Мы забыли про них. У нас одна пачка, этого мало. Еле успел поймать хозяйку. — Я открыл глаза и сказал: — Черт, она потом никак не уезжала, все меня рассматривала.

— Конечно, ты такой красивый в этом свитере.

— Ты думаешь?

— Еще бы, в дырки видно твое тело.

Я захохотал:

— Тебя волнует, что она разглядывала меня?

— Да нет. Это означает только, что у меня с ней схожий вкус. В этом нет ничего такого. У нее своя жизнь, у нас своя.

Я снова закрыл глаза, мне понравился ответ, который я получил, потому что ровно о таком ответе я и мечтал. В печи потрескивало, дом наполнился теплом со сладковатым запахом березовых дров, и старые деревянные стены пахли, как они пахнут всегда, я люблю этот запах.

Мы приехали в этот домик всего на сутки, вечером с той же остановки у Сто двадцатого шоссе мы должны были ехать домой, и я подумал, что это, конечно, мало, что нам нужно наполную использовать этот день, и с тем заснул, мы оба заснули, проснулись и сморились опять. Наконец мы совершенно проснулись, встали, оделись и вывалились на улицу довольно смурные, спустились к воде, перевернули лодку, на брусничнике под ней нашли весла и вдвоем перетащили ее через камни. Столкнули нос в воду и забросили в нее весла, а удочку сунули под банку. Это была ее удочка. Совсем тонюсенький ледок скрипел и крошился. Я осторожно шагнул в лодку и сел на среднюю лавку спиной к воде, вложил весла в уключины, она залезла следом за мной и сперва встала на коленки на корме, чтобы оттолкнуть нас от берега, а потом развернулась лицом к моему лицу. Она улыбалась.

— Ладно уж, греби, — сказала она.

— А ты хотела? Забыл спросить, — ответил я.

— Да ладно уж. Буду сидеть смотреть, как ты надрываешься. Греби.

Она наверняка гребла отлично. Моим коньком было каноэ. Индеец. Весельная лодка — это ковбой, пастух то есть.

— Я все-таки мужчина, — сказал я и засмеялся.

— Это точно, — сказала она и посмотрела на меня узкими глазами с мечтательно закатившимися зрачками.

С каждым гребком весла ломали хрупкий лея и прорубали зазубренные дыры по обеим сторонам широкого кильватера за лодкой. Это звучало как противоборство, дунк, дунк, как будто «Фрам» или «Йоа» прорубаются сквозь льды к Северному полюсу, но на самом деле лодка шла так же легко, как обычно.

— Это классно, — сказала она. — Этот звук: дунк, дунк. Тяжело грести?

— Нет, — ответил я, — как обычно.

На ней были две шерстяные поддевки и исландский свитер, лиловый шарф на шее и кожаная шапочка на голове — такая, как носили рыбаки на севере, на Лофотенах, и варежки на руках. Она была правда надежно упакована и с красными щеками. На мне были три фланелевые клетчатые ковбойки, которые я донашивал за отцом, одна на другую, синие и красные, приятные телу, а сверху связанный ею свитер, бушлат и варежки. Без шапки. Шапки немужественны, поэтому у меня мерзли уши, но не сильнее, чем я мог вытерпеть.

— Будем ловить рыбу? — спросила она.

— Давай. Но тогда придется тебе держать удилище, на мне весла.

— С радостью.

Она сняла варежки, достала из-под лавки удочку, спиннинг бутылочно-зеленого цвета, отцепила крючок, прижала палец к замку и быстрым, почти незаметным движением забросила крючок в воду. Она знала свое дело, это было видно; крючок с хрустом пробил лед чуть поодаль.

Лодка была пластмассовым яликом, слишком легким, на мой вкус, поэтому, когда я наконец вошел в правильный ритм, лодка не набрала той скорости и тяжелого разгона, как сделала бы деревянная. Я бился, чтобы удерживать ее ровно, я вспотел и был раздражен, не стану отрицать. Я смотрел на ее раскрасневшееся на холоде лицо, как она внимательно скользит взглядом по блестящей леске и белой неспокойной воде, а вдоль берега среди деревьев клубился туман, превращая их в загадочные фигуры из языческих времен, над красными домиками вдоль бухты он окрашивался в блекло-розоватый цвет, за дымкой мы видели поднимающееся солнце, и я подумал — откуда в тебе раздражение, все ведь хорошо, все хорошо, куда тебе лучше, почему ты не можешь попотеть немного?

— Господи, как меня замучила эта лодка, — сказал я.

— Я знаю, — сказала она. — Эти пластиковые лодки, они слишком легкие.

У нее стало клевать, она вскрикнула, дернулась и закричала:

— Ага! Наконец-то! Едрическая сила, какой тяжелый! Сейчас мы его! — закричала она, я еще никогда не слышал, чтобы она так ругалась, и мне это понравилось, нет, на самом деле меня это взбудоражило.

Она дала рыбине походить, а потом медленно и уверенно подсекла ее и вытащила.

— Карп, — сказала она, — и не маленький.

— Поздравляю, — сказал я искренне, а она согнулась в глубоком поклоне, как мог бы сделать Чаплин или марионетка Пинноккио с головой на веревочке из мультика, шапка сползла набок, левую руку она приложила к правой груди, а спиннинг дугой держала над головой, и на леске билась рыба.

— Эта скромная рыба в вашу честь, возлюбленный мой.

Я засмеялся, мы в четыре руки сняли карпа с крючка и отпустили на дно лодки, он там дергался и бился, бедный, сказала она, я взял палку, лежавшую в лодке как раз для этой цели, и ударил со всей силы, рыба дернулась и затихла.

Я выпрямился. Я чувствовал спиной солнце. Дымка развеялась. Лед подтаял. У нее было золотое лицо, золотые волосы, она подняла лицо к солнцу и закрыла глаза от яркого света.

— Теперь я буду загорелая, — сказала она.

Я снова засмеялся.

— Ты и я, — сказал я. — Только ты и я.

— Весело, правда? — сказала она и улыбнулась. Я перестал грести. Тихо застыла вода вокруг лодки, тихо замер домик на склоне над водой, тихо струился дым из трубы, и разве могло прийти в голову, что даже настолько прекрасное постепенно расползется клочьями и обернется ничем.

IV

24

На Лэсё мы заселились в маленькую гостиницу рядом с гаванью Вестерё, где причаливает паром с большой земли. Старый отель стоял совсем недалеко от пристани, немного подняться в горку — и вот он, и мама сказала, что это подойдет, она не инвалид. Из гостиницы была видна рыбацкая гавань, чайки носились вокруг мачт как смерчи и заполняли собой все небо перед нашими глазами. У них так белели грудки, когда выглядывало солнце, что резало глаза. Чайки были сизые, черноголовые и серебристые, паруса оранжевые, зеленые и беленые, и красные буйки с полощущимися вымпелами, а на причале веерами разложены сети.

— Теперь тут все не так, — сказала мама.

— Не так, как когда? — спросил я.

— Как сорок лет назад.

— Ты не была здесь сорок лет?

— Да, — сказала она.

Мы вошли внутрь отеля и поставили на пол багаж. У меня никакого не было, но я нес мамину синюю сумку, а у Хансена был саквояж. На мне была отцовская одежда и непросохший бушлат. Мне следовало как можно скорее высушить его — он с изнанки холодил меня, так и заболеть недолго.

Мама подошла к стойке и вытащила свой заслуженный коричневый кошелек. У нее там было, похоже, немало денег, и она тратила их как никогда прежде, это ей не шло. Я услышал, что она попросила комнату на одного сверх брони, и комната нашлась, в такое-то время года. Мама говорила как посконная датчанка, не как обычно. Мы разошлись по своим комнатам. Маме надо было часок отдохнуть, Хансен наверняка последовал ее примеру. Я вытащил бутылку кальвадоса из внутреннего кармана и поставил ее на ночной столик, а бушлат повесил на прикрученный под окном радиатор, горячий и надежный, и комната тоже была теплая, прогретая, я сел на кровать с видом на гавань и стал думать о вещах, настоятельно требовавших от меня обдумывания. Но дело не пошло.

Я лег на спину. Кровать была мягкая. Я закрыл глаза, и время исчезло, а когда я открыл глаза, час уже прошел. Я взял распаренный бушлат и спустился вниз позавтракать со всеми, они уже сидели за столом. Мне бы следовало задуматься над некоторой щекотливостью того, что во главе стола сидел Хансен, а не мой отец. Но я про это не подумал, а когда до меня вдруг дошло, то почувствовал угрызения совести.