Роберт Стоун - Дамасские ворота Страница 32

— Знаешь, что я думаю? — спросил Лукас. — Я думаю, ты верующая.

Она засмеялась, и Лукас подумал: как она красива, когда смеется. Приятно было видеть, как ее глаза искрятся счастьем.

— Да, верующая в верующих, — ответила она. — Потому что братство истины едино во все века. И сестринство тоже.

— Бергер так говорил?

— Да, Бергер говорил так. Разиэль и Де Куфф тоже это говорят. А ты не веришь в это?

— Там, откуда я родом, — заметил Лукас, — мы говорим: «Верую, Господи! Помоги моему неверию»[166].

Створки двери распахнулись, и вошел Разиэль.

«Боится оставить меня наедине с ней», — подумал Лукас со злобой и раздражением.

— Значит, я могу попасть в твое исследование?

— Конечно.

— А если я окажусь неинтересным объектом и наскучу тебе?

— Попробую рискнуть. Мне не так просто наскучить.

— В качестве подспорья твоему исследованию, Кристофер, — сказал Разиэль, — надеюсь, ты занимаешься языком.

Фамильярный и наставительный тон Разиэля только усилил его раздражение.

— Я бросил курсы арабского в YMCA[167]. Теперь хожу в Еврейский университет. Но что-то не нахожу в этом большой пользы.

— Не находишь?

— Языки мне неважно даются.

Он посещал курс классического иврита в университете, а также курс, называвшийся, с бродвейским оттенком, «Традиция»[168]. Пройти этот курс ему посоветовал Оберман. Вел его старый литовец по имени Адлер, уцелевший в холокост, и предназначался он в основном для молодых, для студентов из Соединенных Штатов и Канады, которые на родине учились в ульпанах[169] и совершенствовались за границей. Было на этих курсах и некоторое количество неевреев, несколько священников из калифорнийской глубинки, двое со Среднего Запада и парочка вечных студентов, путешествующих по свету.

Курс частью состоял из обзора иудейских вероучений от Хасмонеев, через Гиллеля и Филона, Маймонида и Нахманида, до Бубера и Гешеля[170]. Это было познавательно как в отношении влияния, оказанного неоплатонизмом второго века, так и в отношении современного рационального применения этих учений. Но страстью Адлера, хотя он и пытался это скрывать, была Лурианская каббала[171]. В соответствии с модернистской критической традицией он приписывал ее авторство Моше де Леону[172].

К удивлению Лукаса, Адлер выделил его среди остальных и подошел поговорить. Может, потому, что чувствовал к нему особое расположение, а может, потому, что слышал об отце Лукаса и был горд иметь среди своих студентов сына такого ученого, но они подружились, и Адлер предложил ему прочесть несколько книг сверх обязательной программы. Одна из них была перевод фрагментов «Зогара», другая, написанная хасидским раввином, была о гематрии и других священных значениях букв ивритского алфавита. Это, посоветовал Адлер, хороший способ запомнить и усвоить древние буквы.

Разиэль улыбнулся:

— Адлер. Митнагед[173].

— Вовсе нет.

— Но хороший человек, — добавил Разиэль.

В последовавшей затем тишине слышно было, как чирикали воробьи, свившие гнезда в старых стенах.

— Во всех старых домах в Старом городе полно воробьев, — сказал Разиэль, обаятельно улыбнувшись. — Мне они нравятся. Воробьи.

— Почему?

— Потому что все мы в этом городе воробьи.

Лукас решил, что пора сделать очередную пометку в блокноте. Достал его и записал: «Воробьи». Слово без контекста, само по себе, казалось, ничего не объясняло, и он убрал блокнот.

— Где мистер Де Куфф? — спросил он наконец. — Могу я поговорить с ним?

— Он весь день проведет в каване, — сказал Разз. — Готовится к двекуту. — Он взглянул на Лукаса с легким удивлением. — Хочешь сам выговорить, брат? Давай, не стесняйся. У тебя есть право, это твой язык. К-а-в-а-н-а, — проговорил он, тщательно выговаривая слово, гортанно произнося первую согласную. — Д-в-е-к-у-т.

Лукас понял, что, должно быть, беззвучно шевелил губами, подражая Раззу. Ему стало досадно. Но он заставил себя повторить вслух под руководством Разиэля: «К-а-в-а-н-а. Д-в-е-к-у-т». Он почти видел, как буквы складываются в слова.

— Очень хорошо, парень, — похвалил Разиэль. — Теперь вполне можешь сойти за еврея.

Соня засмеялась, довольная.

Лукас ответил похвалой на похвалу:

— Насколько понимаю, у тебя были проблемы с наркотиками, но ты быстро справился.

Разиэль замолчал.

— Я ему рассказала, — призналась Сония. — И о себе тоже рассказала.

— Я был обыкновенным наркоманом.

— И «Евреем за Иисуса»?

— А ты? — спросил Разиэль. — За кого ты? За кого ты сейчас? А если я спрошу тебя, почему ты пьешь?

«Всегда улыбается, — записал Лукас в блокноте, стараясь делать вид, что не слышит наглого встречного вопроса. — Высокомерно-снисходительный, но, пожалуй, совершенно чокнутый».

— Не ходи к Оберману, — требовательно сказал Разиэль. — Приходи к нам. Она знает твой тиккун.

Лукас понял, что тот имеет в виду Сонию. Хотел сказать, что он не пациент Обермана, а его соавтор. Но был так удивлен замечанием насчет Сонии и его тиккуна, что промолчал. Разиэль смотрел на него пылким взглядом любовника, совратителя.

— Знает? — Лукас посмотрел на Сонию. — В самом деле?

На курсах в университете им рассказывали, что тиккун связан с катастрофой в начале времен. Мистик Исаак Лурия[174] использовал понятие «сокращения» — добровольного сокращения, ухода в себя Божественного начала, прежде заполнявшего все пространство Вселенной, — с целью дать место материальному миру; понятие «ломка сосудов», то есть катастрофы, выразившейся в том, что сосуды, проводившие в этот мир Божественный свет, тождественный добру, не выдержали напряжения и разбились, свет распался на отдельные искры, и в мир проникла тьма, то есть зло. Чтобы мир стал царством добра, гармонии, необходим тиккун, третье понятие Лурии, — восстановление разбитых сосудов и рассыпанных искр, что является задачей человека. И каждый человек, как полагали каббалисты, осуществляет свой собственный тиккун, через свой микрокосм, через единение душ участвуя в процессе реинкарнации, называемом парцуфим.

— Да, — ответила Сония. — Думаю, что знаю.

Вздор, подумал про себя Лукас, но почувствовал, что она стала ближе ему.

— Если ты знаешь мой тиккун, что мне нужно сделать, чтобы ему соответствовать?

— Что тебе нужно сделать, чтобы спастись? — сказал Разиэль, улыбаясь.

Он повторил вопрос, который в Евангелии от Луки богатый юноша задал Иисусу[175]. Лукас, хотя и никогда не был богатым, часто отождествлял себя с тем богатым юношей.

— Открыть свое сердце, — ответила Сония.

Он не мог удержаться, чтобы не посмотреть на нее. Сказала ли она это, имея в виду именно его? Или то стереотипная нью-эйджевая присказка? Он начинал влюбляться в нее.

Как ни глупо это было, он записал ее слова. Над городом прозвучал призыв к молитве. Он записал: «Братство истины неизменно во все века». Об этом говорится в Коране. Он прекрасно сознавал, что Разиэль наблюдает за ними.

— Ты цитируешь Новый Завет, — сказал ему Лукас. — Значит ли это, что ты в какой-то мере остаешься христианином?

— Христианство — это не вера в искупление людских грехов Христом. Может, когда-то так было. В Талмуде написано: «В канун Пасхи повесили Йешу». И это все. В каббале же имеются тысячи свидетельств о нем. И он был лишь один из многих.

— Мне кажется, — заметил Лукас, — что это нетрадиционное истолкование.

— Ты был набожен, — сказал Разиэль, — в детстве. Не так ли, Сония? Я-то, — обратился он к Лукасу, — только гадаю. Но она знает.

— Да, — подтвердила Сония. — Думаю, что был. Он всегда был близок нам.

— Ты всегда был близок нам. Во всякой душе, что живет в тебе, есть частичка нас. Ты немножко как священник. Сочетание тьмы и света смущает тебя и делает несчастным. Одна сторона использует другую, поглощает. Ты из тех людей, которые слышат, как встает солнце.

Как приятно это слышать, подумалось Лукасу. И помимо воли: как интересно! Быть особым. Быть частью процесса столь прекрасного и таинственного. Быть избранным. В глубине души он чувствовал: это то, что нужно ему — и ребенок в нем хотел верить в это — в Иерусалиме, среди вечных камней. Это так заманчиво. Но поразительно, каким убедительным может быть молодой Разиэль.

— Скажи мне, — спросил Лукас, — что для тебя мистер Де Куфф? Или, — взглянул он на Сонию, — для тебя?

— Читал когда-нибудь Маркса? — ответил Разиэль. — «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта»?

Надо сказать, что Лукас читал эту вещь. Не думал он, что его когда-нибудь спросят об этом.