Поль Моран - Живой Будда Страница 32

Таким образом, Жали утешал себя смутными видениями, например — какого-то не вполне ясного апокалипсиса, необходимой и непременной жертвой которого являлся Западный мир. Эти сумерки Бледных богов, сопровождаемые крушением картонных банков, — зрелище, которое он вызывал в своем воображении особенно часто — являлись для него самым большим утешением. После Нью-Йорка он так часто представлял себе эту картину, что она сделалась для него необходимой, как наркотик, как одна из тех маний, что позволяют обрести сон невротикам.

Расстилавшаяся перед ним темень вся была испещрена огнями, либо неподвижными, либо двигающимися. Первым внизу был Окленд — один из городов залива с сотней тысяч бунгало. Потом, когда его взгляд скользил дальше, взору представал сам залив, неподвижный, словно чан с ртутью. Застекленные паромы рассекали воду параллельными курсами, увозя пассажиров в Сан-Франциско — к расположенным вертикально звездам небоскребов и нежному подмигиванию цветной рекламы на Маркет-стрит. Наконец, за гребнем Пика Близнецов можно было увидеть узкий брусок лунно-металлического цвета, и тогда Жали чувствовал, как радостно сжимается у него сердце: там расстилался Тихий океан. И уже ничто больше не отделяло его от Азии, это против нее были нацелены морские дальнобойные орудия, обращенные в ее сторону за фортами Президио и Порте-дор. Находясь еще на одной земле с Розмари и вместе с тем так далеко от нее, словно во сне, он оседлал разом и прошлое и будущее. Достигнув берегов этого великого океана, он задержится здесь лишь на время, чтобы перевести дыхание, по возможности — на кратчайшее. Как только он сможет, он отправится дальше, чтобы укрыться в большой горячей плоти Азии, не поддающейся никакому влиянию (ибо Азия отбрасывает свою тень на Европу, а на себе не ощущает ничьей).

Жали еще помнит слова, какими его назвала официантка ресторана «У Шерри»: a gentleman from Asia. Джентльмен из Азии. Да. И несомненно — последний. Ибо эти белые, думал он, не сумели понять, что теперь они будут иметь дело с новой Азией! Тогда они по праву смогут сказать «а cad from Asia» — жулик из Азии. Мир в который раз убедится в очевидности, только когда прольет реки крови. Расовые конфликты станут истинными преступлениями страстей XX века. Жали не терпелось поскорее покинуть эту американскую почву, очиститься, переправившись через океан, от всякой скверны и высадиться на берег в Японии, где он намеревался жить в монастыре. Его подвигал на это уже не пример Совершеннейшего и даже не вера, а скорее невозможность отправиться куда-либо еще. Патриархально-религиозная эра закончилась в Азии повсюду: одна только Япония предлагала надежное убежище королевским сынам. Возможно, ее острова станут прибежищем последних аристократий тогда, когда все континенты уже будут раздавлены тяжестью масс? Разве мог Жали забыть, что именно Япония впервые повергла европейскую нацию, отнюдь не отрекшись при этом от своих исконных традиций, но даже благодаря им? Нечто похожее на сыновнее благоговение притягивало его к этой обитающей на воде нации, к этой древней прародительнице полинезийцев.

Он встал и зашагал вниз по узкой, как карниз, дороге, которая называлась Skyline Tour. По последним крутым склонам дружно спускались черные стволы сосен — прежде чем они достигали моря и превращались в мачты. По берегам ручьев здесь еще можно было видеть дыры, которые семьдесят лет назад вырыли золотоискатели, алчно, прямо ногтями царапавшие землю, хотя настоящими-то богатствами этих мест являлись солнце, море и хорошо ощутимый морской воздух, густо пахнущий смолой и водорослями. Там и сям еще лежали запоздалые снежные пятна, похожие на груды стираного белья. В эту темную пору на той стороне залива просыпался китайский город, начинали открываться лавки и рестораны Чайнатауна. Жали рассеянно шагал, спускаясь все ниже, пока его не заставили очнуться жалобные детские крики — крики чаек: он достиг берега залива.

Жали переехал через залив на одном из широких застекленных и ярко освещенных паромов, похожих на трехъярусные теплицы — тех самых, которыми он каждый вечер любовался с высоты горы. Четверть часа спустя он высадился в Сан-Франциско. Он поднимался улочками, похожими на утрамбованные лестницы без ступеней, столь крутые, что тот, кто карабкался по ним, едва не опрокидывался назад, добираясь до верха. На середине пути холм опоясывала длинная улица — улица, освещенная китайскими фонариками, меченная пятнами дуговых ламп над азиатскими гостиницами. По углам стояли желтолицые американизировавшиеся бродяги, в которых он по маленькому росту, лицу цвета серого хлеба и большой плоской голове угадывал кантонцев. По мере того как он продвигался вперед, белые попадались ему все реже и реже. Вот несколько итальянцев, торгующих овощами, потом — пронырливые японцы-метисы, посредники по сбыту кокаина. И в конце концов — одни китайцы. Сильный запах выгребных ям, необработанных и остававшихся открытыми, довершал восточный декор. Декор? Нет, это была именно Азия, кусочек ее самой, прилепившийся к боку Америки. Каждая лавка была тут Китаем, все рестораны, все торговцы шелком, скупщики краденого, продавцы соленых орешков, наркоторговцы. Вот тут прохожим продают порошок из копыта антилопы — от ревматизма. Дорогу Жали пересекают бродяги разных национальностей, безработные, которые, подняв воротники и надвинув шляпы на глаза, бродят, словно привидения из китайского фольклора.

Он вошел в какой-то театр, прочитав на вертикальной афише, что здесь играется спектакль «Принцесса-Паук». За несколько центов он получил место в креслах партера. Целые ряды бронзовых лиц более или менее золотистого оттенка. Ни одного американца. Все читают китайские газеты, вечерний выпуск, беседуют о своих делах, в то время как со сцены на них обрушивают актеры грохот цимбал. Пронзительный голос певицы-мужчины режет слух. Жали одиноко сидит среди желтолицых соседей, не обращающих на него никакого внимания. Давно он не чувствовал себя так хорошо. Выкрики этих местных комедиантов, сверкание тиар из позолоченной бумаги, их традиционная варварская манера игры напомнили ему о странствующих труппах, приходивших когда-то в Карастру — играть во дворце в дни похорон. Жали дал себе погрузиться в сладостное ощущение, будто он вернулся домой… Если бы ему запретили доступ в американский город, если бы его приговорили жить здесь, он был бы на вершине счастья. Затаенная обида понемногу утихала. Все вокруг него кажутся счастливыми: они не знают изгнания, эти люди, живущие с уверенностью в том, что их останки вернутся обратно в Китай. А пока они находят здесь спасение от голода и грабежей; они не подвергаются риску получить солнечный удар в стране великой желтой демократии, которую белые профессора придумали развлечения ради: находясь в надежном укрытии, они увеличивают свои счета в банках, и эта пародия на демократию по крайней мере обогащает их.

Когда спектакль кончился, Жали решил не возвращаться сразу обратно. Да и куда возвращаться? Он пробежал глазами длинную вывеску на красном лаке — «chop-suey» и вошел в ресторан: в отдельном кабинете из украшенного резьбою железного дерева, занавешенном каким-то плетеным изделием, за высоким мраморным столом ему подали рис и чай. Он начал размышлять над тем, как раздобыть денег на дорогу. Можно было телеграфировать в Карастру, но это ранило бы его самолюбие; не намеревался он действовать и окольными путями, через посредство своих миссий. Тогда он решил подыскать себе работу в этом квартале или, быть может, в доках и накопить столько денег, сколько понадобится для отъезда.

Пробил час пополуночи. Неутомимые китайцы все еще трудились — они перетаскивали грузы, брили, гладили, строгали гробы, выщипывали волоски из носа. Игорные дома работали, словно универсальные магазины. Пьяные американцы приказывали таксистам везти себя домой (когда говорят «Чайна-таун», подразумевают «злачное место»). Жали видел, как они погружаются в опьянение, словно в лохань с водой. Они нагрубили ему, но он не ответил.

Тогда-то он и остановился, собираясь отдать в починку часы, возле мастерской старика часовщика по имени А Кин. Тот в одиночестве работал при свете конусной лампы: он владел только четвертой частью лавки, которую снимал у зеленщика. Места у него едва хватало для него самого и инструментов. Перед бронзовой фигуркой богини Кванон курились благовония. Жали вошел в мастерскую. Спать ему не хотелось, ему хотелось поговорить.

— Откуда ты будешь, А Кин?

— Из Амуа. Моя мать — с Формозы, но она китаянка.

— Давно ты здесь?

— Тридцать лет.

Жали смотрел на этого человека, сгорбившегося над своим столом, на его землистое, будто тысячелетней давности лицо, защищенное от света зеленым козырьком из вощеной ткани и большими американскими очками, какие бывают у паровозных машинистов.