Эндрю О'Хоган - Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро Страница 32

— Я своего отца не знала, — сказала Мэрилин.

— Что ж, детка… — Карсон положила на блюдо последнюю косточку. — В этом тоже нет ничего хорошего, но ты по крайней мере никогда его не потеряешь.

Мэрилин попросила счет, и дамы стали собираться. Для обеих этот час в Дубовом зале отеля «Плаза» окажется самой приятной частью вечера. Но их ждали на литературном вечере: впрочем, к коктейлям они уже опоздали, Карсон сказала, что самое веселье на литературных вечерах разворачивается к тому времени, когда гости начинают злоупотреблять гостеприимством хозяев.

Вечер проходил в квартире Альфреда Казина на Риверсайд-драйв: книжки здесь громоздились на плите, лед хранился в ванной, тапенад мазали на крекеры, англичане толпились в коридоре, а битники — на пожарной лестнице. Должен сказать, это было не самое подходящее место для светских бесед с коктейлями. Карсон сидела в большом кресле рядом с проигрывателем, который вскоре попросила выключить, а Мэрилин, сияя от выпитого шампанского, порхала по комнатам. Мистер Казин не очень любил собак, это я сразу понял, но Карсон родилась на юге, где нас почитают едва ли не за светочей культуры, и с моим присутствием вскоре примирились. (Сразу по приезде я заметил, что почти в каждом углу обсуждают свежий номер «Партизан ревю».) Мистер Казин испытывал к Карсон сентиментально-напряженное влечение: он робел перед ее манерами и талантом, ее мальчишеское лицо будило в нем беспокойство. Оказываясь рядом с Карсон, он тут же начинал вынашивать планы о том, как сделать ей комплимент. Она мало что говорила в ответ: только сплевывала табак и подозрительно смотрела ему в глаза.

— В апрельском выпуске о вас писала Мэри Маккарти, — сказал ей мистер Казин. — Говорит, вы с Джин Стаффорд — единственные современные писатели, которым небезразлична чувственная литература. — Всякий раз, когда мистер Казин собирался высказать какую-нибудь идею, его глаза превращались в узкие щелочи. — Вы же знаете, какая Мэри. Она хочет все разложить по полочкам. Ей кажется, что писатели новой формации — она, молодой Апдайк и прочие — подобны мимическим актерам, которые используют избыточную заинтересованность в своей технике подражания. Ей это по вкусу.

— Что ж, — ответила Карсон, — я ничуть не сомневаюсь, что Мэри отлично знает, о чем говорит.

— Она склонна идеализировать собственные пристрастия.

— Не знаю. Разве это не прерогатива всех критиков?

Я подумал о мистере Коннолли и пришел в восторг от мысли, что он тоже может быть здесь. (Его не было.) В этот самый миг к нам манерно приблизился некий Мариус Бьюли в компании мужчины, который курил трубку с таким видом, словно играл на виолончели; широкое лунообразное лицо Бьюли сияло сквозь дым.

— Никогда не видел, чтобы бриаровая трубка так отменно дымила, — сказал он. Карсон хихикнула и приняла из его чувствительных пальцев мартини.

— Мариус, мы только что обсуждали статью Мэри о литературных персонажах.

— Ах да. Сюсюканье и все такое прочее. Мэри полагает, что комические персонажи по определению реальны, в то время как серьезные люди вроде меня — фикция. Друзья мои, я такой же настоящий, как Леопольд Блум. Может, я терпеть не могу дешевое мыло и запах мочи, но я настоящий. Потрогайте меня, если хотите.

— Чертовски верно, — сказала Карсон. — Ты такой же настоящий, как Эдит Ситуэлл.

Она засмеялась, закашлялась и кашляла так долго, что на ее щеках выступили серые пятна. Она считала Бьюли перчинкой современной литературы.

— Я такой же настоящий, как Джей Гэтсби, дорогая. И куда серьезнее леди Эдит. Хочешь знать, что Рэндалл сказал про Мэри Маккарти? «На закате из этой улыбки вытаскивают растерзанные трупы животных».

— Ха! Какая прелесть; я много месцев не слышала ничего подобного, — произнесла Карсон. — Много месцев, клянусь!

— Она имеет в виду «месяцев», — пояснил мистер Казин.

— Разве мое существование не объективная реальность? — удивился мистер Бьюли.

— Ты обворошителен, сестренка.

— Она имеет в виду «обворожителен», — пояснил мистер Казин.

— А я знаком с ее братом, — вставил я. — Его зовут Кевин. Я сидел у него на коленях в актерской студии.

— Ах, какая чудесный белый пушистик! — Мистер Бьюли вздохнул и покачал головой.

— Как хочется снова быть юным и безгрешным!

Мистер Казин взял меня на руки и прошел сквозь толпу на кухню, где меня любезно напоили водой и поставили на сушилку для посуды. Рядом, опершись на плиту, стоял доктор Аннан из Королевского колледжа в Кембридже. Он беседовал с неким поэтом о показаниях, которые давал в суде по делу «Любовника леди Чаттерли».

— Дуайт Макдональд писал об этом в «Партизан ревю», — сказал он. Между нами протиснулась чья-то рука и взяла бутылку вермута.

— Верно, писал, — сказал мистер Макдональд, намочив рукав в моем блюдечке с водой.

— Привет, Ноэл. Бойко ты выступил на заседании суда.

— Да ладно, я не мог иначе, — отмахнулся доктор Аннан. — А вы знакомы с моим другом…

— Фрэнк О'Хара, — представился поэт и неуверенно, с опаской протянул мистеру Макдональду руку.

— Ах да! — воскликнул мистер Макдональд. — Я читал про вас статью Кеннета Коха в последнем номере.

— Очень милая статья, — застенчиво проговорил О'Хара. Он все еще улыбался после того, как один поэт на пожарной лестнице назвал его недотепой и красотулей. Я обернулся на звук этого надтреснутого голоса. Бакенбарды делали поэта похожим на льва, а не на кошку: великий певец джунглей, в массивных очках и с благочестивым шепотком. Это был Аллен Гинзберг. Он пил вино из кувшина и делился «откровениями» с людьми, расспрашивавшими его о поэме, — она заведомо мне понравилась, ибо называлась «Вой». Гинзберг громко восторгался жизнью и собрал вокруг себя шумную толпу поэтов, в которую случайно затесался какой-то избитый пьяница с Таймс-сквер. Напоследок я увидел, как Гинзберг на пожарной лестнице вовсю костерит Колумбийский университет, а потом берет в руки лицо какого-то юноши, целует и с огромным удовольствием произносит:

— Доверие — это интимный заговор. Шанти. Шанти. Доверие — это задница Мэй Уэст.

— Цитата из вашей поэмы? — спросил юноша.

— Нет. Я сочинил это специально для тебя.

— Как мило, — заметил Макдональд О'Харе. — Он назвал вас лучшим нью-йоркским писателем из ныне живущих.

— Очень мило, — согласился О'Хара.

Я положил голову на лапки и осмотрелся. «Почему критики всегда похожи на несчастных кроликов?» — подумал я.

Казин пощекотал мне подбородок и спустил меня на пол. Было чудесно гулять среди обуви: ботинки со шнурками, туфли на каблуках, сандалии и сапоги из дорогих бутиков; некоторые словно сошли с прекрасных картинок, недавно виденных мною в модных журналах. Я пошел по следу «Шанель № 5» в надежде отыскать Мэрилин. В комнатах собралось огромное множество людей, кто-то держался за руки, и все поголовно сжимали бокалы со спиртным; в глазах молодежи время от времени вспыхивал ужас. Я прошел мимо одной пары и поднял голову: мужчина по имени Джейкоб пытался любезничать с девушкой, усердно хранившей серьезный вид.

— В хорошем журнале, Сьюзен — вы ведь Сьюзен, верно? — важно не только то, что в него попадает, но и то, что остается ненапечатанным.

— О да, — сказала эта самая Сьюзен, — естественный деспотизм литературного отбора. Как мне это нравится! — Ее глаза потемнели от восторга. — Я сейчас пишу о комичности чрезмерной серьезности. Не вполне очерк, так, ряд кратких заметок. Каскад pensees.

— И что из них следует, из ваших заметок?

— Что мир — это эстетический феномен. Я пишу о чувствительности и о том, что дурной вкус тоже может быть хорошим.

— А, так ваш очерк — об Оскаре Уайльде?

— Ну да, о нем. И еще о светильниках «Тиффани». О романах Рональда Фербенка. О «Кинг-Конге» Шодсака.

— Выходит, о невинности?

— Пожалуй, — ответила Сьюзен Зонтаг, беря слово на заметку. — Но и о серьезности, серьезности на грани фола. А еще об экстравагантности, эмпатии и прославлении «персонажа». Жизнь как театр.

— Стало быть, ваш очерк о гомосексуалистах?

— Не все евреи — либералы, и не все геи обладают художественным вкусом.

— Большинство обладают — если они вообще чего-то стоят. Как геи, я имею в виду.

— Очень смешно.

— Спасибо, юная леди. Передайте пепельницу, пожалуйста. Можете привести еще какой-нибудь пример того, о чем вы пишете?

— Лицо Гарбо. «Крылья голубки». Риторика де Голля. Ресторан «Браун дерби» на бульваре Сансет.

— Это целых четыре примера.

— Кажется, я перебрала мартини.

— «Браун дерби», между прочим, находится на бульваре Уилшир, — заметил я.

— Уберите собаку, — сказала Сьюзен. — Я им не доверяю, они вечно все вынюхивают.

Пройдя полкомнаты, я остановился у женских ног в дырявых чулках. Сама дама очень шумела и была в туфлях «Франсуа Пинэ» из крокодиловой кожи. Я тут же узнал в ней Лилиан Хеллман. Она курила длинную сигарету, покачивала стаканом с водкой и в итоге плеснула мне ею в нос. Я слизал с пола лужицу алкоголя и уселся под столик подслушивать. Лилиан вовсю честила редакторов журнала — им досталось даже крепче, чем Иосифу Сталину, и очень скоро мне захотелось тяпнуть ее за ногу. Эта дамочка была без ума от самой себя, что уже плохо, да вдобавок недолюбливала Мэрилин из-за Артура (ей не терпелось сказать моей хозяйке какую-нибудь гадость). В разбирательствах с комиссией Лилиан считала себя настоящей героиней (не то что некоторые)[39]. За время, которое я провел под столом, она успела нелестно отозваться обо всех, кого упоминала. Для начала припечатала Мэрилин: