Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2008) Страница 32

Он замолчал, и на друзей вдруг свалилась огромная и мягкая, как стог, тишина. Несколько минут они прислушивались к звукам реки и леса, которые осторожно, словно мыши в сене, копошились в этой тишине.

— Кстати, Серафима, это ничего, что я ненавижу обывателя? — шепотом спросил Сатир, глядя в небо.

— Нет, это скорее нормально. Порядочный человек обязан ненавидеть обывателя. Особенно обывателя в себе, — сонно откликнулась Белка.

— Нет человека страшнее обывателя, — продолжил Сатир. — Все зло мира свершается либо с согласия обывателя, либо при его непротивлении. И дело даже не в том, что я их ненавижу. Дело в том, что они этого достойны.

Сатир тряхнул головой:

— Все, спать пойду, — и соскользнул со ствола дерева.

Над рекою плыл густой туман, в котором раздавались всплески играющей рыбы. Белесая дымка укутывала все вокруг, скрывала от глаз берега, наводняя мир тревожной прохладой. Эльф оглянулся на Белку. Та безмятежно спала, обхватив руками ветку.

Он зябко поежился, ему было и жутко, и интересно, как бывает в детстве, когда малыши в темном подвале рассказывают друг другу страшные истории. Темные деревья на берегах казались толпой великанов, хмуро всматривающихся в молочную наволочь, в которой прятался Эльф. Казалось, они протягивают над водой свои огромные искривленные руки, будто хотят нащупать спрятавшегося. “Не увидите и не найдете меня за туманом. Я невидимый”, — полушутя-полусерьезно подумал Эльф. Вскрикнула где-то сквозь сон птаха, и снова сгустилась чуткая лесная тишина. Он сидел, боясь пошевелиться и едва дыша, чтобы не выдать себя неосторожным движением. Струи воды омывали его, гладили, словно прохладные русалочьи ладони, покачивали и убаюкивали. Вскоре глаза Эльфа медленно закрылись, и он незаметно уснул.

Сатир тем временем тихо прошел мимо шалаша, сказал “тс-с-с” проснувшейся Ленке и направился в лес. Несмотря на темноту, он быстро нашел старый пень, поросший мягким, как кошачья шерсть, мхом, из глубины которого светились добрые глаза. Он улегся рядом, прижался щекой. Не торопясь и ничего не забывая, принялся рассказывать о том, что произошло с ним за последнее время. Мать слушала, тихо и убаюкивающе поскрипывала, гладила сына по голове, щурилась от радости. Зная, что не должен этого делать, Сатир рассказал про Африку. Услышав о скором отъезде в неведомые края, мать притихла, корешки ее замерли, глаза потускнели.

— Если ты уйдешь так далеко, я не смогу тебя защитить.

— Я знаю, — негромко откликнулся сын.

Плыли по воздуху редкие огоньки светлячков, на травы ложилась зябкая предутренняя роса, обещая хороший день.

Утром друзья сделали “тарзанку” и до вечера прыгали в реку под несмолкаемый лай Ленки, которой эта забава отчего-то не понравилась. Она носилась вокруг них, шутя пыталась ухватить за голые ноги. Эльф с Тимофеем брызгали в нее водой и хохотали.

Вечерами Белка садилась у костра и напевала что-нибудь, светло и грустно глядя на огонь.

Детство было ласковым,

Детство было солнечным.

За руку, да по небу,

Да так безоблачно…

По щекам ее, ласкаясь, скользили тени, в глазах отражались искры, словно золотые рыбки в полыньях плескались.

— У тебя такое лицо… не знаю… будто ты старые письма сжигаешь, — сказал ей как-то Эльф, вороша веточкой яркие угли на краю костра.

Серафима улыбнулась, словно очнувшись от дремы, кивнула головой:

— Да, что-то сентиментальное настроение нашло. Вспоминаю прошлое. Как-никак, скоро новая жизнь начинается. Надо подумать, подвести итоги.

В середине августа друзья стали собираться в город. Они сложили в рюкзаки свое скудное добро, оглядели насупившееся небо, потемневшее озеро, дубы над ним, желтые листья, уносимые течением, жухлую осоку по берегам, шалаш, полтора месяца служивший им домом. Ветки, укрывавшие их жилище, высохли, листья местами опали, оставив после себя зияющие дыры. Шалаш стоял теперь жалкий и словно бы извиняющийся за свою немощь. Всем стало грустно, глядя на него, как будто они были в чем-то перед ним виноваты.

Сатир взял спички, и через секунду робкий огонек затрепетал на сухой листве. Вскоре весь шалаш был объят пламенем.

— Странное ощущение, — сказал Эльф, когда они уже шли в сторону Москвы. — Как будто свой дом сожгли. Бесприютно как-то сразу стало…

Тимофей, узнав, что ему предстоит пойти в суворовское училище, не на шутку заартачился:

— Я лучше бомжом буду на вокзалах ночевать, чем учиться в этой вашей шарашке! Даже не надейтесь, что я соглашусь! Мы с Ленкой и без вас не пропадем. Проживем, не маленькие. Вам надо — вы сматывайтесь куда хотите, а меня не трогайте. Я сам себе хозяин! — кричал он, раскрасневшись.

— Тимофей, — Серафима взяла пацана за плечи, мягко посмотрела в глаза, — мы не можем взять тебя с собой, это слишком опасно. Но рано или поздно мы вернемся сюда, и тогда нам понадобятся образованные люди, знающие толк в войне. Пока есть возможность, получай знания, занимайся спортом, становись настоящим человеком, чтобы нам потом не было за тебя стыдно. Бомжей у нас в стране и без тебя хватает.

Тимофей насупился и молчал, теребя Ленкин ошейник.

— Мы вернемся, и ты будешь нам помогать. Обещаю. И не дай бог, ты будешь плохо учиться. Один знающий человек стоит дороже десятков винтовок и автоматов. Поэтому тебе надо учиться. Вокруг тебя будет много плохих и глупых людей. Помни, ты должен стать умнее и сильнее их. Ты — наш агент, наш разведчик. Мы надеемся на тебя.

Тимофей поиграл упрямыми скулами:

— Хорошо. Я буду ждать вас. Возвращайтесь скорее.

Он, обычно сдержанный, словно зашитый в броню, разрыдался, по очереди обнял всех. Ленка, завидев плачущего хозяина, заскулила, не понимая, в чем дело.

— Какие же вы сволочи… — сквозь слезы прошептал Тимофей.

Вскоре по поддельным документам они вылетели в Африку.

Белка и Сатир всю дорогу занимались дегустацией алкоголя, который купили в дьюти-фри. Эльф же с самого начала прилип к иллюминатору. Чем ближе подлетал самолет к берегам Африки, тем большее волнение охватывало его. Когда из сини Средиземного моря появилось золото африканских пляжей, он заерзал на сиденье и, задыхаясь от восторга, забарабанил ладошкой по стеклу иллюминатора, словно привлекая к себе внимание континента и приветствуя его. Эльфу хотелось верещать белкой и выть молодым волчонком. Хотелось разбить стекло и ястребом спикировать вниз с этой безумной высоты в обжигающе холодных, острых, как опасная бритва, потоках воздуха навстречу бескрайним африканским просторам, полным тайн и красот.

Когда подали трап и открылась дверь, нестерпимо яркий свет могучей приливной волной хлынул в полумрак самолета. Эльф зажмурился на мгновение, но тут же снова открыл глаза. Тихо засмеялся от радости и прошептал:

— Вот оно — африканское солнце!

Самолеты доставили друзей в Гасу — страну, соседнюю с Дого. Через неделю они пешком нелегально пересекли границу и оказались в лагере повстанцев. Трое русских революционеров с интересом и живостью принялись обживаться на новом месте. Вскоре после прибытия они познакомились с отцом Йона — Ассаи Руги. Это был высокий седеющий человек, по глазам которого было видно, что он пойдет до конца. Бывший президент крепко пожал им руки и на неплохом русском поблагодарил за то, что они решили помочь революции.

Лагерь был небольшой — двадцать армейских палаток, в которых

жили около двухсот повстанцев, кроме того — штабная палатка, лазарет, кухня. Вокруг лагеря раскинулись непроходимые джунгли.

Новоприбывшим сразу же выдали автоматы.

— Ожидать нападения можно в любой момент. Хотя мы и забрались в такую глухомань, где птицы не боятся людей, расслабляться нельзя, — объяснил Йон.

Рядовой день в лагере начинался в шесть утра с общей побудки. Повстанцы умывались и шли завтракать. Кормили неплохо, сил вполне хватало до обеда. После завтрака начиналась муштра: бег, стрельба из винтовки, автомата, гранатомета, хождение строем, рукопашный бой, метание гранат и ножей. Были занятия по установке и обезвреживанию мин, тактике боя в условиях города и леса. Особенно много времени тратилось на отработку захвата зданий. Для этого выстроили двухэтажный деревянный сарай, старательно замаскированный сверху, чтобы не выделялся на фоне джунглей. После обеда полагался двухчасовой отдых, затем все начиналось по новой.