Джон Бэнвилл - Затмение Страница 32

Я присел на диван рядом с Лидией, осторожно, будто она спала, а я боялся ее потревожить. Солнечный блик на линолеуме украдкой сполз со своего места. Луна, неуклонно двигаясь по некогда намеченному пути, все ближе подбиралась к солнцу, нацелившись на свет, словно мошка, что слепо тычется в лампу. В воздухе плыла едва заметная тучка пахнущего жженой соломой дыма — где-то горело жнивье. Тишина жужжала, словно струны арфы, по которым тихонько водили рукой. Я брезгливо отметил, что на моей верхней губе налипшей грязью выступила щетина. Много лет назад, таким же ленивым и жарким летним днем я, маленький мальчик, прошел, наверное не одну милю по полям до фермы, чтобы купить там яблок. Я взял с собой мамину клеенчатую сумку для покупок; от нее шел неприятный запах жира. Я шел в сандалиях, и меня укусил в ногу слепень. Ферма вся заросла плющом, а среди него зловеще посверкивали темные окна. В детских приключенческих книжках именно в таких местах обычно творятся темные дела, фермер должен носить гетры, жилет, а в руках держать грозные вилы. Во дворе черно-белый пес обрычал меня, и припав к земле, так что брюхо почти волочилось по гальке, походил вокруг, насколько позволила цепь. Толстая угрюмая женщина в цветастом фартуке взяла у меня сумку и снова исчезла в темных глубинах дома, а я ждал на вымощенном камнем крыльце. Рядом стояла искривленная герань в глиняных горшках и древние «дедушкины» часы, раз за разом неспешно раздумывавшие, прежде чем в очередной раз издать свое «тик-так». Я заплатил женщине шиллинг; так и не сказав ни слова, она проводила меня взглядом. На прощание собака опять зарычала и облизнулась. Сумка стала тяжелой и больно стукала по ноге при ходьбе. По дороге домой я немного постоял возле мутного пруда и понаблюдал за юркими водомерками; их ножки создавали, тусклые, впадинки на поверхности воды; они двигались рывками, словно повиновались воле кукольника. Солнечный свет струился сквозь деревья горячим золотым туманом. Почему в памяти вдруг возник этот день, эта ферма, жена владельца, яблоки, водомерки, скользящие по поверхности пруда — к чему это? Тогда ведь ничего не случилось, на меня не снизошло ни божественное откровение, ни ошеломляющее открытие, ни внезапное понимание, но подробности моего похода на ферму отпечатались в памяти так же отчетливо, как если бы все произошло вчера — даже отчетливее! — словно нечто важное, ключ, карта, код, ответ на вопрос которого я просто не умею задать.

— Что стряслось? — спросила Лидия, не поднимая головы, и у меня на секунду возникло нелепое ощущение, что она прочла мои мысли. — Что на тебя нашло, в чем дело? Что… — устало, — что с тобой случилось?

Яблоки были белесыми, бледно-зеленого цвета, когда я вгрызался в них зубами, раздавался аппетитный деревянный хруст. Я так четко помню их; помню до сих пор.

— У меня такое чувство, — отозвался я, — даже убеждение, никак не могу от него избавиться, будто произошло нечто, нечто ужасающее, а я даже не обратил внимания, проглядел, и до сих пор не понял, что на самом деле случилось.

Она помолчала, потом странно рассмеялась, выпрямилась, энергично потерла руки, словно замерзла, по-прежнему не глядя на меня.

— Может, твоя жизнь? — произнесла она, наконец. — Тянет на нечто ужасающее, как ты считаешь?

Стемнело, а она все еще здесь. По крайней мере, я не слышал, как она уезжала. Не знаю, что у нее на уме, вот уже несколько часов ее не слышно; вообще никого не слышно. Это тревожит. Возможно, она встретила Квирка, и теперь сидит с ним, делится своими несчастьями. Поделом ему. Или отловила девицу и допрашивает ее, допытывается, какую форму приняло наше общение. Раздраженный, выбитый из колеи, я затаился в своей норе, сгорбился над бамбуковым столиком. Ну почему виноват всегда я? Никто не просил ее приезжать, не приглашал сюда. Я только хотел, чтобы все меня оставили в покое. Но люди не выносят пустоты. Стоит найти тихий уголок, где можно спокойно остаться наедине с собой, и через минуту-другую они уже тут как тут, нагрянули всей толпой в своих потешных остроконечных шапочках, выдувают дурацкие бумажные свистульки прямо в лицо, требуют, чтобы ты поучаствовал в общем веселье. Меня тошнит от них всех. Не выйду, пока она не уберется отсюда.

IV

Наступило утро, и в доме царит оживление. В город приехал цирк — можете себе представить? Я провел беспокойную ночь, проснулся рано из-за шума за окном, осторожно выглянул и обнаружил не меньше дюжины повозок, беспорядочно загромоздивших площадь. Выпрягали лошадей, мускулистые кривоногие мужчины в полосатых фуфайках проворно сновали взад-вперед, прилаживали веревки, стаскивали на землю тяжелые грузы, обмениваясь задорным отрывистым лаем; все это выглядело так, словно представление уже началось, и они выступают первым номером программы. На моих глазах в землю вбили шесты, выгрузили и начали быстро разворачивать широченное брезентовое полотно. Во всех окнах спален, выходящих на площадь, виднелись раздвинутые опасливой рукой занавески; кое-где даже осторожно приоткрылись входные двери, и оттуда в полусонном недоумении выглядывали аборигены мужского и женского пола с намыленными щеками или закрученными в бигуди волосами.

— Что там? — сонно спросила Лидия, которая лежала в кровати позади меня, приподнявшись на локте и заслонив ладонью глаза.

— Цирк, — я не мог сдержать смех, правда, он больше походил на кашель.

На самом деле, как я потом выяснил, это был даже не цирк, а нечто вроде передвижного парка аттракционов, с тиром, палаткой для метания кокосов и колец, клеткой на колесах, в которой ютилось семейство неухоженных краснозадых обезьян, приученных потешно тараторить, ухать и с комичным негодованием пожирать глазами почтеннейших прохожих. Имелся даже зеркальный лабиринт; мы с Лили смотрели, как его устанавливают. Здоровенные стекла с волнистой поверхностью вытаскивали из покрывавшей их мешковины, осторожно выгружали из повозки, и на мгновение в бездонных глубинах сгустившегося света мелькнуло дрожащее, мерцающее отражение труппы резиновых гномов и бледных великанов. Лили напускает на себя скучающе-безразличный вид, но сквозь эту лукавую маску безнадежно просвечивает детский восторг. Мы выбрались из дома, чтобы осмотреть новоприбывшие достопримечательности, пока Лидия готовит завтрак. Мои чувства резко обострились, — следствие нехватки нормального сна и питания, — и все вокруг, высвеченное беспощадными лучами утреннего солнца, казалось невероятно ярким и четким, словно кусочки разбитого калейдоскопа. На задних ступеньках повозки, выкрашенной алой и темно-голубой краской, сидел мужчина и наблюдал за нами. Он был щуплым, убогим на вид человечком с рыжими волосами и худым, по-лисьи вытянутым лицом, в типичном клоунском наряде — просторной красной рубахе, нелепо широких, висевших на нем штанах и с золотой серьгой в ухе. Он выглядел знакомо, хотя, уверен, никогда его раньше не видел. Напомнил мне некого субъекта, с которым я постоянно сталкивался на улице прошлой зимой, в самом начале своего «плохого периода»; тогда мне тоже казалось, что я его знаю, а уж он точно знаком со мной, по крайней мере, с моей публичной ипостасью, ведь каждый раз, как мы встречались, что происходило подозрительно часто, украдкой кривил губы в мерзкой, насмешливо-самодовольной, тайной улыбочке, которую демонстративно-кокетливо, якобы пытаясь спрятать, накрывал ладонью, проскальзывая мимо, с тупым упорством опустив глаза, словно боялся, что я его схвачу, загорожу дорогу и заставлю остановиться, или попытаюсь огреть по уху. Как и нынешний незнакомец, он был рыжим, насмешливо блестел на меня очками, носил толстое шерстяное пальто, старые башмаки и широкие штаны. Возможно, тоже принадлежит к нашей гильдии, подумал я, какой-нибудь жалкий статист, возомнивший себя Кином и возненавидевший удачливого коллегу за сложившуюся репутацию и успехи. После каждой встречи я несколько дней испытывал неясное беспокойство. Несколько раз собирался остановить его и потребовать объяснить, что именно его так во мне забавляет, какую страшную тайну он открыл, но, стоило набраться решимости, как этот тип исчезал, мгновенно скрывался в толпе с опущенной головой и трясущимися от радостного хихиканья (так мне казалось) плечами. У сегодняшнего циркача такой же самодовольно-насмешливый вид счастливчика, посвященного в некий интимный секрет, даже более самоуверенный, чем у того субъекта, и ему явно наплевать, что я скажу или сделаю. Тем не менее, когда мы подошли ближе, он выпрямился, продемонстрировал вручную скатанную сигарету, похлопал себя по тощему бедру, словно искал спички, и залез в повозку. Я заметил, что Лили тоже его высмотрела.

Мы посетили обезьян, одна из которых умудрилась так старательно закатать верхнюю губу что казалось, еще немного, и она себя вывернет наизнанку, траченного молью льва, возлежавшего неподвижно, как сфинкс, и взиравшего на суетливый мир с выражением беспредельной скуки, а еще надменного и ужасно вонючего одногорбого верблюда, привязанного к вишневому дереву, нижние листья которого он меланхолично срывал толстыми резиновыми губами и пренебрежительно выплевывал на землю. Лили замерла, благоговейно созерцая мышастую кобылу, которая обильно орошала землю. Несмотря на голод, возвращаться не хотелось. Не знаю, что труднее выносить, библейский гнев Лидии либо вымученно-хрупкую жизнерадостность, его неизбежное последствие. Вчера после нашей ссоры она дулась весь остаток вечера, но в конце концов, как я и предвидел, смягчилась. Я потащил ее в паб, чтобы, надо признаться честно, дать возможность семейству Квирков спокойно устроиться на ночь без ее ведома, ведь я так и не набрался храбрости, не сообщил ей, что мы обитаем с ними под одной крышей. Мы выпили слишком много джина и воспылали друг к другу нежными чувствами — да, боюсь, со мной случился приступ сексуальности, хотя я наивно считал, что навсегда избавился от подобных безумных недугов. Но мы оба выказали невероятную чуткость и заботливость, отпустили друг другу все грехи и обиды, а призрачной полуночной порой, объятый родным теплом, словно детеныш кенгуру в материнской сумке, я наслаждался ощущением «почти-нормальности», которого не было уже очень давно, даже не помню, когда так себя чувствовал в последний раз. Увы, утро принесло и неизбежные сомнения. Есть что-то не совсем здоровое, даже слегка уродливое в том, с какой естественной легкостью ярость в моей жене трансформируется в диаметрально противоположный вид страсти. Возможно, я упрямый и бессердечный, но когда мне высказывают ужасные вещи, я считаю их пусть преувеличенным, но все же реальным отражением подлинных чувств и убеждений. Например, когда Лидия бросает мне в лицо, одно за другим, страшные обвинения, — плохой супруг, псевдо-отец, настоящее воплощение эгоцентризма, неспособен играть на сцене, но ежеминутно лицедействует вне ее, — меня они впечатляют, и даже, несмотря на бесстрастный вид, который я на себя напускаю, заставляют содрогнуться от ужаса. Более того, я и в пылу битвы продолжаю копаться в себе, пытаюсь решить, говорит ли она правду, и если да, что можно сделать, чтобы хоть как-то преодолеть свои недостатки и пороки. Моя жена, напротив, судя по быстроте и полноте, с которой происходит перемена в ее настроениях, считает подобную бомбардировку, превращающую меня в настоящее решето, которое, свистя, продувает ледяной ветер самопознания, легким подшучиванием, любовным подначиванием, или даже, как прошлым вечером, некой формой заигрывания, предваряющей соитие. Как она может быть настолько безответственной, я хочу сказать, каждый должен думать, что говорит, а высказавшись, отвечать за свои слова, верно?