Виктор Ротов - Карл Маркс на нижнем складе Страница 32

— А ты подносила? — огрызнулся небритый Починков и задвигал своей квадратной челюстью.

— Не дождешься, — спокойно обрезала его Зоя Ветрова. — А вы, товарищ кандидат исторических наук, не провоцируйте тут нас. Мы и без того хороши! Правильно ученый говорил тут. Стыдно нам должно быть. Работать честно разучились!.. И жить тоже.

— Женщина! — налилась краской лекторша. — Но только вдумайтесь — рабочему говорят, что он должен работать. А они, эти люди, что делают?

— Что делают, — мы знаем. А вам бы, прежде чем подыгрывать нашим крикунам, надо было познакомиться с обстановкой.

— Конечно!

— Правильно, Зойка! С ними и так никакого сладу нет, а тут еще!.. — загалдели бабы.

Зоя Ветрова села. Встала под невероятный шум дородная Кудрявцева из цеха деревообработки.

— Спасибо вам, товарищ кандидат, за лекцию. Очень интересно вы нам про ребятишек рассказали. А что у вас, в Краснодаре, только энти — бритоголовые и беременные пятиклассницы? А нормальных детей нету? Чего вы нам энти гадости рассказываете? Для чего нам все это? И так жизнь трудная, а вы еще тут! И потом…

Бабы вдруг загалдели, вскочили с мест и стали выталкиваться на улицу.

— Женщины! Дорогие женщины!.. — кричала им вслед кандидат исторических наук. Но от нее отмахивались и уходили. Мужики бросали пасмурные косяки на агитаторшу. Председатель рабочкома пыталась остановить стихийный массовый уход, но ничего уже нельзя было поделать. Даже Немыка и Починков, которым явно по душе пришлись речи ученой гостьи, встали с мест и, разминая в пальцах сигареты, нетерпеливо поглядывали на дверь, всем своим видом показывая, что им пора покурить. Немыка к тому же ухмылялся плутовато.

Это, казалось бы, незаметное событие стало неким водоразделом в настроении людей: одни были за то, чтобы взяться за ум и начать жить и трудиться по совести, другие подстрекали на бузу. Точнее сказать, одни были за ученого — экономиста, который предлагал разумный порядок, хозяйский подход к делу, честный добросовестный труд и процветание, другие — за эмоционального кандидата исторических наук, которая, по сути дела, предлагала стоять на своем, какое бы оно ни было, и требовать улучшения. На этой почве в бригадах и сменах бывали перебранки. Как между отдельными рабочими, так и между целыми группами.

Петр сразу и безоговорочно стал на сторону «экономистов». Проходя «дозором» по нижнему складу, он останавливался возле споривших, слушал, а иногда и вмешивался. Всегда на стороне «экономистов». «Историкам» он задавал один и тот же сногсшибательный, как ему казалось, вопрос: неужели несогласие и беспорядки на работе дадут им благополучие? Он искренне не понимал: что может дать бунт? Что может дать буза? Бесконечные требования недовольных. Эти их требования все четче выливались в обыкновенное нежелание работать как следует. Что и возмущало Петра, выводило его из себя. Он горячился, заводился не на шугку, и кончалось тем, что, отмахнувшись в сердцах, он уходил, сильно скрипя протезом. Зарекался вступать в спор, потому что после такой стычки у него сильно болела голова. Но… Всякий раз, проходя мимо споривших, он боролся с искушением, и всякий раз кончалось тем, что он подходил. Вроде как просто постоять, послушать. Некоторое время он стоял, слушал, улыбался даже снисходительно, когда та или иная сторона приводила не очень убедительные аргументы, но потом незаметно втягивался в спор. И опять кончалось тем, что он, сердито отмахнувшись, исчерпав самые, казалось, неотразимые аргументы, уходил прочь. А потом долго до глубокой ночи спорил с Карлом Марксом, на нем оттачивая свои аргументы в пользу «экономистов». И ждал, ждал, когда же приедет ученый, чтоб с ним посоветоваться насчет аргументов. Это было просто архинеобходимо. Потому что в спорах с Карлом Марксом, который не раздражал его контраргументами, он начинал как бы сдавать позиции. Иногда ему казалось, что «историки» в чем‑то и правы. Не подними они бузы, все бы шло по старинке, всех их и всю их нескладную жизнь втягивала бы трясина махровой неустроенности и усыпляющего равнодушия. Какой‑то’ всесветской лжи. В чем‑то «историки — бузотеры» правы…

Июль — макушка лета. Днем стояла такая жара, такая мертвая, горячая тишина, что мухи засыпали на лету. Под палящими лучами солнца в огородах сникала картофельная ботва. Речка настолько обмелела, что в ней купались воробьи. Камни гор, окружающих поселок, накалялись, и от них, как из духовки пышало жаром. И если б не сквознячки, долетавшие сюда со снежных вершин, можно было бы задохнуться. По вечерам люди выходили освежиться. А когда уже совсем стемнеет, открывали окна, двери, чтоб остудить дом, нагретые за день стены. И сами выходили на крылечко остыть. Эти летние посиделки на крылечке стали чем‑то вроде ритуала перед сном грядущим. Здесь обсуждались семейные дела, решались разные споры, не разрешенные в горячей дневной духоте. Поостынув на хорошем ласковом холодке, люди быстрей находили общий язык, миром кончались самые яростные дневные неурядицы. Здесь же, тихими ласковыми вечерами, при ясном месяце или при полной луне, решались и трудные семейные проблемы, намечались глобальные повороты. Например, Петр заводил разговор о том, что собирается поступить в институт народного хозяйства на экономический факультет. И Гуля как будто не возражала. Но и не давала полного согласия. Обнимала его, склоняла голову ему на плечо и говорила загадочно: «А я и так тебя люблю». Он хмыкал и возмущался: «Та чи я собираюсь в институт для того, чтобы ты меня больше любила? Чудная у тебя логика!»

Здесь, на крылечке, на холодке, супруги и особенно молодожены, начинали исподволь любовную игру, разогреваясь перед желанной близостью в постели.

Но сегодня Петру и Гуле не до этого. И даже не до института. Сегодня у них тревожная тема. Вечером пришла телеграмма из Туапсе, подписанная почему‑то заведующим горбольницей и Ольгой. «Срочно приезжайте сыном Алексеем». Почему горбольница и почему с сыном Алексеем? Петр вертел в руках телеграмму с загадочным текстом и чувствовал, как у него начинает болеть голова.

— Я поеду с тобой, — сказала Гуля после долгого тяжелого молчания. И он не стал ее отговаривать. Понимал, что в Туапсе ждет его какая‑то большая неприятность, и всякое может случиться.

Всю ночь он не сомкнул глаз. Не спала и Гуля, положив ему голову на руку. Молчали, Только время от времени Гуля спрашивала, не замлела ли у него рука.

Утром Петр пошел в школу и сказал директору, что сегодня его сын Алексей не придет, потому что они поедут с ним в Туапсе по вызову. И показал телеграмму.

Электричка была набита битком, и в вагоне стояла такая духота, что одной женщине сделалось дурно.

Они теснились в проходе. Алешка жался к отцу, разморенный жарой и сонливостью. Гуля держала его за руку. Молоденькая симпатичная девушка все порывалась уступить им место, но Петр и Гуля упорно отказывались. Петр стоял бледный, не мигая глядя на зеленые горы и ущелья, мелькавшие за окном. Чем ближе подъезжали к Туапсе, тем тяжелее становилось на сердце. Что таится за этой телеграммой?

В горбольнице их принял сам заведующий. Он взял из рук Петра собственную телеграмму, прочитал ее внимательно, помолчал, будто вникая в текст, потом, отложив ее, записал на листок фамилию, имя, отчество каждого, переспрашивая и уточняя, и вдруг’ спросил у Петра:

— Вы давно разошлись со своей бывшей женой Ольгой Калашниковой, девичья фамилия Авдеева?

— Уже полтора года.

— Простите за нескромный вопрос… Ради бога простите! Вы не подозревали ее в связях с другими мужчинами, когда еще жили вместе?

— Нет, не подозревал.

Заведующий помолчал, вертя в руках шариковую ручку.

— Это очень важно! И если вами движет сейчас рыцарское чувство, то это очень плохо.

— Не подозревал, — холодно и резко отчеканил Петр.

Заведующий весело подвигал кустистыми бровями.

Потом вдруг нахмурился.

— Вы не будете возражать, если мы сделаем небольшое экспресс — обследование? Вам, вашей жене, — он кивнул на Гулю, — и сыну?

— В чем дело? — хмурясь, обронил Петр, все еще не понимая, зачем его вызвали сюда и зачем понадобилось экспресс — обследование. — Что случилось? Вы можете сказать, зачем вы нас пригласили и зачем это экспресс — обследование?

— Все я вам скажу. Только чуть позже. А сейчас, — он нажал кнопку внутреннего селектора. — Тоня, мне Пожевилко Анну Александровну.

Вошла круглолицая женщина в белом халате. Заведующий сказал ей про какой‑то анализ крови. И добавил:

— Это срочно…

Когда они выходили из кабинета, заведующий окликнул Петра:

— Вас можно на минутку, Петр Федорович?

Петр вернулся, вспомнив, что заведующий еще ни слова не сказал про Ольгу, что с ней.

— Вы про бывшую жену ничего не сказали. Что с ней?