Дмитрий Добродеев - Возвращение в Союз Страница 32

Хозяйка, румяная, в расшитой сорочке, внесла на блюде кусок свинины с картошкой: «Отведайте, пане полковник!» Полковник отведал, одобрил и отослал хозяйку прочь. Потом поставил пластинку Вагнера, налил стакан до самых до краев и двинул речь.

«Ты, только ты, о волчья сыть, способен понять меня! Все героическое в истории Европы давно прошло, народы выродились. Вы, только вы, в чьих жилах течет кровь волков, — свободны и неподвластны духу буржуазному!» — он выпил залпом, потом схватил меня за мохнатые щеки, приблизил к себе, поцеловал.

Последовал второй стакан и третий. Полковник вырубился, лег на кровать как был — при сапогах и галифе. Пластинка с «Лоэнгрином» со скрежетом остановилась, а гость решал: что делать? Решил доесть свинину, поскольку предстояла дорога дальняя. Отрезал ломоть, плеснул в стакан, отменно пообедал.

За окнами вдруг сразу смерклось. Немецкий друг храпел, в сенях хозяйка пела веселые украинские песни, а сердце мое сжимало ощущение тоски и близкой угрозы. Я осторожно прокрался в сени, просунул морду в дверь: на площади — темно, грузовики зачехлены, солдаты разбрелись по хатам. На небе — серп луны и звездочки мерцают. Как хороша украинская ночь! Март 43-го.

— Полковник! — хотел залаять я, но онемел: я явственно увидел, как вдоль заборов и плетней крадутся черные фигурки партизан. Собравши волю, рванул назад и начал тормошить полковника за галифе. Тот только отбрыкивался и что-то бормотал во сне.

— Полковник Виксерхофен! — но было поздно: в окно влетела граната и завертелась на полу. Я прыгнул под кровать. Рвануло: взрывной волной отшибло слух и ослепило одновременно. Я ощутил тяжелое падение полковничьего тела и отключился сам.

Открыл глаза: прошло мгновенье, а может, и час. В обнимку со мной, среди посуды и пластинок, лежал мой близкий друг — полковник Виксерхофен, и почему-то монокль зажат был в лапе моей.

Услышал: топот сапог в сенях. Вошли: немытые, пропахшие горилкой и потом, обвешанные гранатами и амуницией. Товарищ Чубчиев (он командир) присел, общупал карманы полковника: «Ищите, хлопцы, документы!» — потом провел рукой по моей шкуре: «Сдается, собака дышит! Чо делать с ней?»

— Да кокните, товарищ командир! Она же — на услужении немецких оккупантов! Чего возжаться с вражеской овчаркой! — Сдается мне, — сказал товарищ Чубчиев, — что этот пес не виноват. А если виноват — отмоет кровью! Дружка убили, пусть этот охраняет. Возьми его в обоз!

Помощник командира Филькин брезгливо взял меня за шкирку, швырнул на розвальни. Через минуту деревня дружно полыхала, а группа партизан на розвальнях направилась на юг — в штаб легендарного Медведева.

ЗДРАВСТВУЙТЕ, ТОВАРИЩ ГИТЛЕР!

— Твоя огромная задача, — сказал командир Медведев с ласковым прищуром, — взорвать Адольфа Гитлера к едрене матери. Тем самым ты сослужишь огромную услугу передовому человечеству. — С этими словами он привязал к мому мохнатому подбрюшью взрывное устройство с часами. Часы зловеще тикали. Затем надели форму полковника СС, повесили планшетку на боку.

Взглянулся в зеркало: породистый эльзасский пес, в петлицах — скрещенные кости… Однако мысль, что при разрыве бомбы от этой красоты останется лишь мокрое пятно, сковала мои члены. Я нервно кашлял, прилаживая лайковые перчатки…

— Хорошая ты псина, — задумался Медведев. — Оставил бы тебя при партизанском отряде, однако — боевой приказ… Запомни, Полкан, что следующие поколения советских людей оценят наши жертвы… они поймут, что мы не лыком были шиты… ты все понял, пес мой славный? — Я тявкнул в ответ, лизнул натруженную руку командира: «Всегда готов!»

…Весеннее сверкающее солнце всходило над Украйной. Кончался август 43-го, подходя к той еле уловимой грани, что отделяет лето от осени. Погода стояла жаркая и тихая, настолько, что единственное облачко, застыв в лучах полуденного солнца, не двигалось и не меняло очертаний, когда штабной «опель» подъехал к ставке Гитлера под Винницей. Я — за рулем. Отменно важный, с выбритыми баками. Не доезжая до часовых, остановил машину, задумался. Мой взгляд остановился на насекомом, которое, шустро перебирая лапками, бежало по рулю. Попробовал прижать когтем, но безуспешно. Тогда, ругнувшись матом, слизнул насекомое языком, проглотил и нажал на газ.

Раскрылся шлагбаум, и вот я в логове фашистском… Прошел досмотр. Эсэсовцы ощупали меня со всех сторон. Когда их волосатые ручищи скользнули к подбрюшью, я замер, мошонка подтянулась к животу… однако — пронесло.

В сопровождении охранников спустился на лифте в бункер. Прошел бесчисленную анфиладу комнат, и вот я — в просторном зале. Везде — немецкий, где-где — русский стиль. За круглым столом — все генералы да маршалы… Рельефная карта Европы — вдоль всей стены. Синие стрелки операций. Ведут до Сталинграда и Северной Африки. Навстречу — красные. И видно, что красные подрезают фишку синим. У карты — невзрачный человек во френче. Он водит указкой и, брызгая слюной, кричит на оробевших.

Кричит на генералов. «Вы, щучьи дети, вы почему продули бой под Прохоровкой?» Завидев меня, он переводит дух: «Что там у вас, полковник?»

Я вздрогнул, нервно задышал, подошел, печатая шаг, щелкнул каблуками и вытянул лапу: Хайль Гитлер!

— Зиг Хайль! — ответил Гитлер. Он был печален, выглядел неважно: сутулый, бледный, седая прядка упала на опухший глаз: «Давайте, что там у вас?» Не раскрывая, швырнул письмо на стол. Потом внимательно взглянул на меня: «Да, только вот эльзасские овчарки и остались нам верны…»

— Я щас, — махнул он генералам да маршалам и, взяв меня под руку, увел к себе. Там, в маленькой комнате, налил две рюмки коньяка: за нашу и вашу победу! — выпил не чокаясь, потом пригнулся к моему уху: «Что делать, полковник? Они нас взяли в кольцо под Сталинградом, но мы их — под Харьковом. Теперь вот — тягаемся под Курском. Не знаю, право, чем это все закончится. Ведь если так пойдет, то белой расе несдобровать».

«Весь 20-й век есть продолжение 1-й мировой войны, — вздохнул Гитлер. — Гибель Европы, лидерство Америки, американизация „старого мира" — вот основные сюжеты этой схватки. Мы, представители великих архаичных сил, умрем, но не сдадимся…»

— Товарищ Гитлер! Я только что с передовой. Я вам скажу, как на духу: гад буду, сдохнем, но не отступим. Солдаты дерутся как черти, однако офицеры… — и тут я прикусил язык. Бомба с часовым механизмом неумолимо тикала под брюхом.

— Грядут года, — продолжил Гитлер, — и человечество оценит нашу жертву. — Из шкафчика достал кристальный шар, вгляделся. Зрачки его расширились, он начал чревовещать: «Я вижу… борьбу титанов, движение народов, мор и наводненья… Я вижу, как наше дело снова побеждает!»

Раздался стук, вошел лейб-доктор. Поставил саквояж на стол, достал миниатюрный шприц. Гитлер спокойно обнажил свой зад и получил укол. Его лицо расплылось в блаженнейшей улыбке… — Постойте, — сказал он лейб-доктору, — вколите также полковнику…

— Я, я… — пытался возразить, но было поздно. Лейб-доктор вколол сквозь галифе. Я взвизгнул, однако тут же пришел в себя: волна прошла по телу, мир изменился. Преобразился и Гитлер. Он вырос на глазах, стал крупным как корова.

— Товарищ Гитлер, — промолвил я, — я понял сей арийский символ. Вы — наша общая кормящая корова. Позвольте вам сознаться: я заслан партизанами, чтобы взорвать вас вместе с потрохами.

Корова посмотрела на меня с безмерной добротой, затем склонилась и лизнула в лоб. Я понял этот знак, снял форму полковника СС, отвязал взрывчатку от мохнатого чресла и положил ее в корзинку для бумаг. Бросило в жар: больше в этой шкуре я не мог находиться.

Я расстегнул мохнатую одежду собаки-волка. Чихая, встал нараспашку, спросил: «Что делать, Гитлер?» — «Работать над собой! Лишь шок, лишь самообуздание, лишь мука тебя преобразят, мой серый друг… сознательная мука — ишь майне — работа, воздержание и память. Ну а теперь — валяй! А шкуру — оставь на теле!» — Гитлер отпер ключиком запасную дверь и вытолкнул меня в узкий и длинный коридор…

Переминаясь с ноги на ногу, дрожа, я начал медленный разбег. Вдоль коридора шли кабели подземной связи, светили тускло лампочки. За поворотом поворот, бежал я прочь от бункера, от места, где был заранее известен исход борьбы.

За километром километр продолжался бег. Благодаря уколу лейб-доктора бежалось легко, на босу-ногу, в чем родила. Лишь под пятами — хруст тончайших косточек. Подумалось: кроссовки бы с липучками — не помешали.

Подземный коридор сужался и снижался, и я уже касался плечами замшелых стен: зеленые разряды вспыхивали от проводов. Подумалось: о мама! Сынков здесь сгинувших — не счесть. Сюда не добежавших — и того боле. А кости их раскиданы по всей земной периферии, особенно в местах, куда стекается клоака мира…

…Уже бежал почти вприсядку, теряясь в разных предположеньях, когда уперся в дверь. Нажал плечом — раздался хруст. Еще плечом — еще раз хруст. Дверь развалилась, я — в подземной комнате. Пустая, оштукатуренная, и на стене — плакат: «К труду и обороне — будь готов!»