Леонид Билунов - Три жизни. Роман-хроника Страница 32

Принесли десять буханок хлеба.

— Ну, Миша, — сказал полковник. — Если ты не съешь, то я тебя съем!

Миша присел на камень и начал заглатывать кусок за куском, отрывая их от буханки и почти не жуя. Когда последняя была закончена, он упал на землю. По дороге в больницу он умер от заворота кишок, но говорили, что на лице его была счастливая улыбка: он все-таки успел наесться перед смертью.

Помню один из редких случаев, когда я по каким-то причинам не отказался от работы: вероятнее всего, мне нужно было встретить кого-то в рабочей зоне. В тот день наш отряд отправили в каменоломню. В отряд объединили две камеры, то есть человек шестьдесят или семьдесят. По бокам шагали семеро охранников. Отряд шел хмуро, никто даже не перешептывался. Голод мучил всех уже с самого утра. Конвой не особенно следил за зэками — что с ними может приключиться на территории тюрьмы, огороженной стеной, обнесенной колючкой, с автоматчиками на вышках по углам? Неожиданно перед отрядом появился старый запыленный грузовичок с кузовом, доверху наполненным красной свеклой, который направлялся к тюремной кухне. В мгновение ока весь отряд, не сговариваясь, молча бросился на грузовик. Несколько человек вытащили водителя, заглушили мотор и отобрали ключи. Остальные карабкались в кузов, хватали свеклу и грызли ее, сырую, грязную, словно это были яблоки самого лучшего сорта. Открыли задний борт, свекла хлынула водопадом на плечи, на склоненные головы, потекла потоком на землю. Люди бросались ничком и ели, ели, не отрываясь, пока опомнившаяся охрана била их дубинками по спинам, по головам, орала, пыталась оттащить от грузовика. Никто не обращал на побои ни малейшего внимания, у всех была только одна мысль — еда! Нежданно им выпало такое счастье, привалило столько пищи, какая бы она ни была, невареная, немытая, в комьях сырой земли, с трудом поддающаяся этим зубам, отвыкшим жевать, этим сузившимся пищеводам, потерявшим привычку пересылать съедобную массу, этим желудкам, почти позабывшим свою основную функцию. Лица и рты у всех были измазаны кроваво-красным свекольным соком, который мешался с потоками крови. С вышек начали стрелять в воздух, но и это никого не остановило. В считанные минуты от машины свеклы не осталось ничего, кроме раздавленных в свалке клубней, перемешанных с дорожной грязью, да разбросанной вокруг вялой истоптанной многими ногами ботвы.

Идти на работу никто уже был не в состоянии. Многие не могли встать на ноги, несмотря на угрозы конвоира. Человек пятнадцать забрали в больницу с тяжелыми расстройствами или заворотом кишок. Голодный не должен наедаться так быстро. К тому же, и более здоровые желудки не могли бы переварить эту грубую сырую массу. К вечеру того дня четверо заключенных умерли в больницах в страшных мучениях.

Голод доводил людей до отчаяния. В народных сказках добрый молодец, чтобы не упасть с высоты, не колеблясь, отрезает кусок мяса от своей ноги, чтобы напитать голодного орла, который несет его на себе через море. Тюремное население ни минуты не колеблется перед членовредительством для того, чтобы утолить голод, когда тот становится невыносимым. Мне могут привести в пример героическую голодовку осажденного немцами Ленинграда, но, во-первых, во время блокады голодали поголовно все, тогда как в советской тюрьме умирающий с голоду каждый день видит сытые рожи людей по ту сторону кормушки, а во-вторых, и про блокаду нам еще многое неизвестно. Арестант на нарах в своей камере, на прогулке, на оправке, в бане и на работе внимательно присматривается ко всему, что его окружает, и использует все время для постоянных размышлений.

Любая щель между возможным и запретным дает пищу его уму.

Никто не изощрен так, как зэк, во всем, что касается того, как раздобыть пропитание и выжить. Сколько раз я был свидетелем симуляции, которая ставила жизнь человека под угрозу, но обещала возможность наесться. Голод страшней самой смерти. Помню одну из самых жутких затей, граничивших с самоубийством, но обещавших возможность утолить страшный, невыносимый голод, так называемую якорицу. Изголодавшийся человек делает из проволоки что-то вроде якоря или рыболовного крючка, три острых конца которого плотно стягиваются ниткой, а в ушко вдевается длинная, тонкая и прочная бечевка. Голодающий проглатывает якорь, так что конец бечевки торчит изо рта. Когда в желудке нитка разъедается, якорь раскрывается, острые концы впиваются в стенки желудка или пищевода и вытащить его обратно становится совершенно невозможным. Конец бечевки привязывается к двери камеры, и если кто-нибудь попробует ее открыть, желудок несчастного разрывается, вытаскивается наружу, словно у попавшей на крючок крупной рыбы. Голодный ложится, сокамерники стучат в дверь ногами и кричат: «Якорица! Начальник, человек помирает! Якорица!». Когда открывается кормушка, голодный требует одного: чтоб его накормили, или он сам потянет за веревку. Надзиратели по опыту знают, что такое якорица, и боятся открыть дверь в камеру, чтобы не убить симулянта. До сих пор я думаю, что их останавливало: внутренние инструкции? Приказ по министерству? Боязнь ухудшить статистику смертности по своей тюрьме? Или страх обычного человека вызвать смерть, которой от него не требуют обстоятельства или начальство?

Голодному обычно приносили большую миску баланды и вожделенного хлеба. Он наедался и отвязывал веревку, после чего его забирали в больницу. Там делали операцию, вскрывали желудок и вынимали якорь. Однако у некоторых якорица оставалась в дыхательной аорте, и тогда нужно было резать трахею и забираться под ребра. Такой сложной операции многие не выдерживали и умирали: сказывалось общее истощение организма, недостаток гемоглобина, отсутствие витаминов. Но и те, которые выживали, почти всегда оставались калеками на всю оставшуюся жизнь.

Вы помните последние слова Стеньки Разина на допросе перед казнью?

— Стенька, вор! — сказали ему. — Ведь знал же, что тебя поймают? Что ж не боялся?

— Эх! — ответил Стенька. — Однова живем… Хоть день, да мой!

Так мог бы ответить любой, умиравший от голода в советской тюрьме. И те, кто готов его осудить, пусть перечтут «Отверженные». «Право на стороне тех, кто голоден», — писал мой любимый Гюго еще в девятнадцатом веке.

СПЕЦБОЛЬНИЦА

В конце 1971 года я попал в тюрьму совершенно особого типа. Если бы мне раньше рассказали, что такие тюрьмы существуют, я бы просто не поверил.

Началось с того, что в начале августа я освободился из Житомирской тюрьмы и получил разрешение вернуться в мой родной Львов под надзор милиции. Мне недавно исполнилось двадцать два года. Впервые за последние шесть лет я мог свободно ходить по улицам, разглядывать людей, дома и магазины. Лето в том году было нежаркое. Львов утопал в зелени. Несколько дней я бродил из конца в конец города, вспоминал знакомые улицы, присматривался ко всему, что изменилось за мое отсутствие. Перемены были не слишком заметные. Из продажи исчезли французские булочки, но вместо них появились городские, те же самые, с заломом посередине, только поменяли имя. Появился новый продовольственный магазин — универсам, то есть универсальный магазин самообслуживания, и это слово уже все употребляли, оно легко вошло в язык. Гуляя по универсаму, многолетний зэк мог с трудом удержаться, чтобы не попробовать там печенье, там яблоко, а то и незаметно пригубить портвейна, который кто-то уже открыл и явно отхлебнул. Впрочем, делать это надо было осторожно, мне только не хватало попасться на такой мелочи.

Из того ада, в котором я побывал, выходишь надломленным. Свобода и радует, и пугает. Слава богу, на здоровье я пожаловаться не мог. Уже одно это было настоящим чудом после всего, что я перенес. Вставал вопрос, что делать дальше. Одно мне было ясно — проситься на завод рабочим (куда могли еще и не взять) я не хотел и не собирался. Я чувствовал, что за эти годы научился многому: разбираться в людях, ставить перед ними задачи, находить выход из ситуаций, казавшихся безнадежными. В те годы любое свободное предпринимательство в моей стране было вне закона и жестоко каралось, иначе я нашел бы себе настоящее место.

Молодость, здоровье и приобретенный опыт еще больше обостряли стремление к свободе и независимости. Как ни странно, у меня совершенно отсутствовал страх перед возможным арестом и лагерем, где прошла значительная часть моей сознательной жизни. В то же время все во мне восставало против любого посягательства на мою свободу, против любого ее ограничения.

Вышедший из тюрьмы должен несколько лет оставаться под надзором. Это означает, что я обязан был регулярно отмечаться в ближайшей милиции и весь вечер и всю ночь проводить у себя дома. Мое свободное время было с шести утра до шести вечера. Если возможная проверка не застанет меня дома, будет считаться, что я нарушил режим. После двух таких нарушений меня могут снова судить как за побег и отправить в места не столь отдаленные. Однако жизнь городской молодежи начинается только вечером. Днем большинство работает, и все интересное происходит, когда день близится к концу. В парке начинает играть музыка, девушки, которых я не видел так близко многие годы, стекаются к летнему кинотеатру и к танцплощадке, легко, по-летнему одетые, и все как одна кажутся красивыми и желанными… Мог ли я оставаться вечерами дома? Такое требование было выше моих сил.