Кадзуо Исигуро - Художник зыбкого мира Страница 32

Его влияние сказывалось, разумеется, не только на наших занятиях живописью. В те годы мы практически всю свою жизнь строили согласно его системе ценностей, его образу и подобию, а потому, естественно, очень много времени уделяли исследованию ночного «зыбкого мира» — мира ночных удовольствий, развлечений и выпивки, и это всегда, хотя бы незримо, присутствовало в наших работах. Я неизменно испытываю своего рода ностальгию, вспоминая центр города, каким он был в те дни: улицы еще не забиты грохочущим транспортом, предприятия еще не столь многочисленны и не могут полностью заглушить в ночном воздухе аромат цветущих растений. Излюбленным местом наших тогдашних посиделок служил небольшой чайный домик на улице Кодзима; он стоял на берегу канала и назывался «Водяные фонари», потому что, приближаясь к нему, замечаешь в первую очередь отражавшиеся в воде огни этого заведения. Хозяйка чайного домика была старинной приятельницей нашего учителя, что всегда обеспечивало нам самое лучшее и доброжелательное обслуживание. И я помню многие замечательные вечера, когда мы подолгу сидели там, пели и пили вместе с хозяйкой и прислуживавшими в домике девушками. Еще мы очень любили зал на улице Нагата, некогда служивший для стрельбы из лука; хозяйка его никогда не уставала напоминать нам, что в былые времена, когда она еще работала гейшей в Акихаре, Мори-сан использовал ее как натурщицу для целой серии деревянных гравюр, оттиски с которых впоследствии пользовались чрезвычайно большим спросом. На улице Нагата нам прислуживали сразу шесть или семь молодых женщин, и через некоторое время у каждого из нас появилась своя собственная «фаворитка», с которой можно было и поболтать всласть, и ночь провести.

Наши веселые вылазки в город не ограничивались этими заведениями. Мори-сан, похоже, имел бесконечное множество знакомых, так или иначе связанных с миром развлечений, и на вилле постоянно появлялись нищие труппы бродячих актеров, танцоров и музыкантов, — их там приветствовали, как дорогих друзей, с которыми уже не чаяли увидеться. Горячительные напитки лились рекой, наши гости пели и танцевали ночь напролет, и вскоре кого-нибудь непременно посылали в ближайшую деревню разбудить торговца спиртным и пополнить наши запасы. Одним из регулярных посетителей виллы в те дни стал сказитель по имени Маки, толстый веселый человек, который мог то буквально до колик в животе довести всех своими смешными историями, то, уже через минуту, заставить всех плакать от сострадания к героям старинных преданий. Через много лет я несколько раз встречал Маки в «Миги-Хидари», и мы с некоторым изумлением вспоминали те ночи на вилле. Маки утверждал, что отлично помнит, как многие из тех «вечеринок» затягивались на всю ночь и продолжались весь следующий день, плавно сменявшийся еще одной такой же веселой ночью. В этом я, правда, не очень уверен. Помнится, днем после подобных празднеств я в каждом углу натыкался на спящих или вконец обессилевших гуляк. Некоторые валялись во дворе прямо под палящими лучами солнца.

Но одна из таких ночей запомнилась мне более ярко. Мне удалось на какое-то время улизнуть от остальных пирующих, и я вышел во двор прогуляться, с благодарностью вдыхая свежий ночной воздух. Подойдя к дверям кладовой, я оглянулся: по ту сторону двора за бумажной перегородкой мелькали тени моих приятелей и наших гостей. Я видел силуэты танцующих и слышал голос певца, плывущий ко мне сквозь ночь.

Мне захотелось немного посидеть в кладовой — это было одно из тех немногих мест на вилле, где меня какое-то время никто бы не потревожил. Мне представляется, что в те времена, когда здесь имелись охрана и слуги, это помещение использовали для хранения оружия и доспехов. Но теперь сюда просто сваливали всякий ненужный хлам, и стоило мне переступить порог и зажечь фонарь, висевший над дверью, как я понял, что пройти внутрь будет нелегко. Чего здесь только не было: связанные в кипы старые холсты, сломанные мольберты, всевозможные горшки и кувшины, из которых торчали кисти и тюбики с засохшей краской. Наконец я отыскал на полу небольшую «прогалину» и сел. От близко висящего фонаря весь этот хлам вокруг меня отбрасывал на стены гигантские тени. Эффект был жутковатый — будто сидишь посреди какого-то гротескного миниатюрного кладбища.

Я, должно быть, настолько погрузился в собственные фантазии, что даже вздрогнул от неожиданности, услышав, как скрипнула, открываясь, дверь кладовой. Я поднял глаза и увидел, что в дверях стоит Мори-сан.

— Добрый вечер, сэнсэй, — торопливо сказал я.

Возможно, света в кладовой было маловато, а может, просто лицо мое находилось в тени, но Мори-сан узнал меня не сразу. Он чуть наклонился, вглядываясь во тьму, и спросил: — Кто тут? Это ты, Оно?

— Да, это я, сэнсэй.

Он еще какое-то время пытался рассмотреть меня в темноте, потом снял с крюка фонарь и, держа его перед собой, стал пробираться ко мне, осторожно перешагивая через валявшиеся на полу предметы. Когда он двигался, фонарь в его руке заставлял тени метаться вокруг нас в причудливом танце. Я поспешно расчистил для него местечко на полу, но он уселся в некотором отдалении от меня на старый деревянный сундук, вздохнул и сказал:

— Я вышел на минутку подышать свежим воздухом и увидел здесь свет. Вокруг кромешная тьма, а тут огонек горит. Я и подумал: вряд ли эта кладовая годится для того, чтобы там прятались влюбленные, а значит, тот, кто сейчас там, наверняка ищет одиночества.

— Я, должно быть, просто задремал, сэнсэй. Я совсем не собирался сидеть здесь так долго.

Мори-сан поставил фонарь на пол возле себя, и теперь мне был виден только его силуэт.

— Ты, похоже, понравился одной из этих танцовщиц, — сказал он. — Она все тебя высматривала и будет весьма разочарована тем, что ближе к ночи ты вдруг взял да исчез.

— Но, сэнсэй, я вовсе не хотел никого обижать! Я, как и вы, просто вышел на минутку подышать свежим воздухом…

Некоторое время мы молчали. Через двор до нас доносилось пение; все дружно отбивали такт, хлопая в ладоши.

— А скажи мне, Оно, — снова заговорил Мори-сан, — как тебе мой старый друг Гидзабуро? Выдающаяся личность, верно?

— Да, сэнсэй. И, по-моему, очень приятный, любезный человек.

— Сейчас он, возможно, и пообтрепался, но когда-то слыл настоящей знаменитостью. И, как мы смогли убедиться сегодня вечером, еще сохранил немало прежнего мастерства.

— Это верно.

— Ну ладно, Оно. Говори, что тебя тревожит?

— Тревожит, сэнсэй? Да нет, ничто меня не тревожит.

— А может, тебя покоробили манеры старого Гидзабуро?

— Да что вы, сэнсэй, вовсе нет! — Я смущенно рассмеялся. — Ничего подобного! Такой приятный господин!

Мы еще немного поговорили, перескакивая с одного предмета на другой. Но когда Мори-сан вновь вернулся к моим «тревогам», мне стало ясно, что он готов сидеть здесь до тех пор, пока я не облегчу перед ним душу. И я наконец решился и сказал:

— Гидзабуро-сан, возможно, и впрямь самый добрый человек на свете. И он сам, и его танцоры так мило и с такой готовностью нас развлекали. Но, сэнсэй, мне отчего-то кажется, что в последние несколько месяцев нас слишком часто посещают такие люди, как Гидзабуро-сан и его приятели.

Я помолчал, но Мори-сан не сказал ни слова, и я решил продолжить:

— Простите, сэнсэй, если это прозвучало неуважительно по отношению к вашим друзьям. Я, право же, никого не хотел обидеть, но порой меня все это несколько озадачивает. Мне кажется странным, отчего мы, художники, должны посвящать так много своего времени развлечениям в обществе таких людей, как Гидзабуро-сан.

Вот тут-то, помнится, Мори-сан вдруг поднялся и, держа в руке фонарь, осторожно двинулся через всю кладовую к дальней стене, что совершенно скрывалась во тьме. Добравшись до нужного места, он поднял фонарь повыше, и мне стали видны три оттиска, сделанные с деревянных гравюр и висевшие на задней стене кладовой один под другим. На каждом была изображена гейша, поправляющая прическу, сидя на полу спиной к художнику. Мори-сан несколько минут смотрел на гравюры, по очереди освещая их фонарем, затем покачал головой и пробормотал себе под нос:

— Безнадежно плохо! Можно сказать, плохо во всех отношениях. — Он немного помолчал и, не оборачиваясь, прибавил: — Но отчего-то художнику всегда особенно дороги его ранние произведения. Возможно, и ты, Оно, когда-нибудь испытаешь те же чувства к работам, которые сделал здесь. — Он снова посмотрел на гравюры и покачал головой: — Но эти гравюры все же безнадежно плохи.

— Не могу согласиться с вами, сэнсэй! — пылко возразил я. — Мне как раз кажется, что эти гравюры просто великолепны! Это яркое свидетельство того, что талант художника способен легко преодолеть ограничения заданного стиля. Я не раз думал, какая жалость, что ваши ранние работы, сэнсэй, спрятаны в таких вот помещениях. Их, конечно же, следует выставлять вместе с вашими нынешними полотнами!