Поль Виалар - И умереть некогда Страница 33

— Мы все признали…

— Да, все. Иными словами: вы, немец, О'Балли и Беллони. Что же до Фридберга…

— Я знаю. Фридберг с Джонсоном…

— Вот именно. Именно это я и хочу сказать. И как раз об этом я подумал, прочитав телеграмму, которую Джонсон получил вчера от господина Фридберга перед своим отъездом в Италию.

— Ага!.. Вы, значит?..

— Телеграмма случайно попала мне в руки. Должен сказать — надеюсь, вы меня поймете, господин Фритш, — что при той ответственности, которую возложили на меня, при том, что я обязался перед всеми вами защищать общие интересы дела, я должен стараться быть в курсе всего, что замышляется… во всяком случае, американцами.

— Я могу лишь одобрить ваше желание.

— Я знал, что вы одобрите. Так вот сейчас положение таково, что Джонсон уехал один и он один на один встретится там с Беллони. Если Беллони начнет плясать под его дудку, вы потеряете большинство в совете: тогда соотношение будет три против трех… и Фридберг, который вложил в дело самый крупный куш, станет подлинным его хозяином. Он и в телеграмме не скрывает своего удовлетворения по поводу того, что если Джонсон, он… и Беллони объединятся, — а он настаивал на том, чтобы Джонсон этого добился, — то в конечном счете они приобретут в деле право диктата и решающего голоса. Как только я узнал об этом, мне стало ясно, что положение мое становится крайне затруднительным. Для чего вы меня назначили? Чтобы я был арбитром, своего рода регулировщиком механизма, подобно рычагам, которые ходят вдоль оси и регулируют движение паровой машины, — вы, конечно, видели это в школьных учебниках.

— Да… да… — Тут в разговор ворвался третий голос — голос женщины. — Нет… нет… не прерывайте нас… мы еще не закончили… Слушаю вас, Рабо, ближе к делу.

— Мне кажется, я достаточно ясно все сказал. Джонсон отбыл в Италию. Там он приберет Беллони к рукам. И они вместе с Фридбергом обделают дельце за вашей спиной, как это было со СКОПАЛом, а это, должен вам сказать со всею честностью, хоть я тут и в выигрыше, — это золотой телец, которого увели у вас из-под носа.

— Но мы же — компаньоны!

— Совершенно верно. И тем не менее предосторожность никогда не бывает излишней.

— О чем это вы?

— Я-то ведь не в Италии: Джонсон намеренно оставил меня в Ницце.

— Понятно.

— А для пользы дела мне следовало бы находиться рядом с ним.

— Не рядом, а между ним и Беллони.

— Ну, хотя бы сбоку. Раз Джонсон не взял меня с собой, значит, он не хотел, чтобы я там был… значит, у него есть на то основания.

— Вам совершенно необходимо туда поехать.

— Но Джонсон — мой патрон, и он решил…

— Да, черт возьми, но мы-то ведь тоже ваши патроны!

— Вот именно. Конечно. Но даже если вы хотите, чтобы я поехал, я не могу это сделать по своему почину.

В эту минуту Гюстав подумал, что в общем-то мог бы, что занимаемый им пост оправдывал бы такую поездку, но если он присоединится к Джонсону по своей инициативе, он лишний раз подчеркнет то, что уже позволил себе однажды ему сказать, а именно: что хочет быть в курсе всех сделок, которые тот заключает. Если же ему будет велено поехать, он, прибыв в Рим, с наивным видом скажет: «Меня послали», — и, поскольку он явится по настоянию другого клана, Джонсону придется терпеть его присутствие: он ведь не сам навязался.

— Что для этого требуется?

— Сегодня же вечером позвоните О'Балли в Нью-Йорк. Свяжитесь также с гамбуржцем. Договоритесь с ними и, подчеркнув их согласие в тексте, пришлите мне сюда такую телеграмму: «Требуем участия генерального секретаря всех итальянских переговорах. Настаиваем вашем немедленном присоединении Джонсону Риме». Подпишите эту телеграмму от имени всех троих. Можете еще добавить, если хотите: «Рассчитываем получении еженедельного отчета господина Гюстава Рабо».

— Прекрасно, я тотчас этим займусь. В течение ночи вы получите вашу телеграмму.

Гюстав получил телеграмму утром. Он показал ее Лоранс, чтобы она знала, что он покидает ее не по своей воле. И, сев в «бьюик», уехал. В общем-то Джонсон даже обрадуется, что у него будет там своя машина, подумал он с легким смешком. Перед отъездом он наказал Лоранс:

— Послушай, детка, съезди еще раз на наш участок.

— Правда, Гюстав, ты уверен?..

— Конечно, — сказал он, и теперь он в самом деле был уверен. — Можешь пообещать хозяину, что я встречусь с ним, как только вернусь на будущей неделе. Договорись о свидании с ним. Участок великолепный. Мы построим там дом — ты сама будешь следить за его сооружением.

— Чтобы он был хороший.

— Красивый. И не какая-нибудь времянка. Я там вижу…

— Четыре комнаты?

— Восемь. Два этажа. Современной конструкция. Огромная гостиная. Террасы. В подвале — непременно электро-централь.

— Что, что?

— Ну, я хочу сказать, мне хотелось бы, чтобы все было электрифицировано — отопление, освещение, кухня — и чтобы пульт управления находился в подвале. Я видел такое в Америке. Чтоб моя хозяюшка не знала забот.

— Но, дорогой мой, мы же не в Америке!

— Вот именно. Но надо здешних людей учить. Если в этой стране люди не привыкли пользоваться удобствами, это еще не значит, что все должны жить по старинке! Когда ты сама к этому приобщишься…

— Гюстав, а тебе не кажется?..

— Мне кажется, — твердо заявил он, — что ты будешь моей женой, и я желаю, чтобы у тебя, чтобы у нас с тобой было все только самое лучшее. Я не желаю растить своих детей в конуре.

— Но это же будет дворец!

— Нет, просто дом, отвечающий современному уровню цивилизации, нашему общественному и нашему материальному положению.

— А ты не боишься?

— Чего?

Он спросил это вполне искренне. Нет, он ничего не боялся, у него не было оснований бояться. В конце концов вполне естественно, что он хотел создать такой очаг для женщины, которую любил. Глория ведь имела все это, и во сто крат больше. Вот он обеспечит Лоранc благосостояние и комфорт — и поставит точку. Черт побери, хоть он уже и не Жильбер Ребель, но он обладает той же сметкой. Так пусть эта сметка послужит ему на благо!

Он так и сиял, и его оптимизм передался Лоранc. Гюстав принимает решение, дерзает, Гюстав любит ее, значит, ей не о чем беспокоиться.

— Любовь моя, пришла почта, в том числе письмо из Курпале — почтовый штемпель оттуда.

— Дай сюда. Это насчет бумаг.

Он вскрыл конверт, достал из него листок. В самом деле письмо — письмо от мэра, но написанное от руки и не слишком утешительное:

«Мосье,

В ответ на Ваше письмо сообщаю, что, думается, в Ваших интересах наведаться в Курпале, если Вы, конечно, можете, чтобы нам вместе договориться о том, как выполнить Вашу просьбу, поскольку во время войны делопроизводство, связанное с хранением актов гражданского состояния, плохо велось.

Соблаговолите тем не менее поверить в мою искреннюю Вам преданность.

Шатрио

P. S. Спросите меня в «Террасе» — это заведение, которое принадлежит мне лично и где я почту за удовольствие Вас принять».

— Что-нибудь не так? — спросила Лоранс.

— Нет… нет… впрочем, прочти сама. Придется туда поехать. Со времени войны, естественно, много воды утекло, и им нужно кое-что уточнить. Возможно, некоторые регистрационные книги были уничтожены или утеряны при отступлении или во время немецкой оккупации. Им, наверное, нужна моя подпись под некоторыми бумагами… откуда мне знать? В общем, мэр хочет со мной встретиться.

— И ты поедешь?

— Как только смогу. И даже очень скоро, обещаю тебе: я ведь хочу, чтоб ты стала моей женой.

— Но я уже ею стала. Регистрация ничего не изменит.

— А дети?

— Это правда, — сказала она. — Но я ведь еще не жду детей.

— Чем же ты в таком случае занимаешься? — спросил он, нежно притягивая ее к себе.

Да, он любил ее и хотел иметь от нее детей. Это и была жизнь, новая жизнь, ради которой он принес в жертву Жильбера Ребеля. Счастье — он держал его в руках. И даже мог обеспечить его материально. Он никогда не сомневался, что сможет, но то, что удалось достичь этого так быстро, придавало ему уверенности в своих силах, подтверждало, что он их не растерял, хотя был момент, когда он начал в этом сомневаться, — словом, звезда его еще далеко не закатилась.

Мчась в Рим, он насвистывал, напевал — он любит Лоранс, и он сделает ее счастливой. Как жаль, что на Французской улице у нее нет телефона и он в течение нескольких дней будет лишен возможности услышать ее голос. Надо скорее строить дом, чтобы он мог звонить ей в любой час дня или ночи, как в Нью-Йорке, когда хотел поговорить с Глорией. С Глорией? Бог мой, да ведь под конец сам он с ней даже и не разговаривал, она не раз упрекала его за это, так как частенько по его поручению звонил секретарь — как правило, чтобы сообщить, что он не вернется домой. Это была мзда, которую взымали дела, всецело поглощавшие его, не оставляя ни для чего ни времени, ни места. Теперь же все обстоит иначе, и все пойдет отлично: он будет неплохо зарабатывать, у него будет свой очаг, семья — плавание закончилось, судно вошло в порт.