Сара Батлер - Десять вещей, которые я теперь знаю о любви Страница 33

Я смотрю на него. Мне нравятся его глаза, его густые ресницы. Линия подбородка. Форма ушей. Касаюсь бирюзового шелка на левом запястье. Швы обметаны вручную. Я испортила мамино платье. Вспоминаю, как мы с папой и сестрами сидели на балете, ели мороженое из картонных коробочек, обсуждали либретто.

— Ты прав, — говорю я.

Кэл хмурится.

— Ты прав, — повторяю. Раньше я как-то не задумывалась об этом. — Я бы так не смогла.

Черт, ведь я не отказалась бы ради него даже от Си.

Кэл кивает. Берет кусочек пиццы и сует его в рот.

— Нам было здорово вместе, — говорит он, прожевав. — Мы же как-то справлялись со всем, да?

Я слегка улыбаюсь:

— Да, нам было здорово. Но это уже в прошлом.

Он облизывает губы:

— Не обязательно.

— Прости, что снова завела этот разговор.

Кэл наклоняется ко мне:

— Мы могли бы попробовать снова. Повстречаться. Посмотреть, как пойдет.

— Я буду в Дели.

— Можно я как-нибудь загляну к тебе в гости?

Он смотрит мне в глаза. Сердце болит. Все во мне болит.

— Мне пора, — говорю я, вынимая из кармана двадцать фунтов, но Кэл качает головой, и я сую банкноту под свой бокал.

Когда я прохожу мимо Кэла, он делает движение рукой. Хочет коснуться меня? Но он лишь прижимает пальцы к губам, и я выхожу на улицу, в ночь.

1. Люди роняют больше всяких вещей, чем ты можешь себе представить.

2. Здесь лучше, когда светит солнце.

3. Он и больше, и меньше, чем тебе кажется.

4. Здесь есть доброта.

5. Подойди как можно ближе к электростанции Баттерси и прислушайся, как щебечут скворцы возле самого берега.

6. На дереве, что у входа в парк Лондон-Филдс, висят часы.

7. На углу Мандела-роуд и Пейдж-Уолк есть бак, окрашенный в черный и белый.

8. На углу Ноэл-стрит и Поланд-стрит, неподалеку от Оксфорд-Серкус, на стене нарисован человек, читающий книгу возле сломанного дерева.

9. Места, не самые заманчивые на вид, часто оказываются интереснее прочих: за высотками Хейгейт-Истейт прячется лес.

10. Этот город нельзя узнать по-настоящему.

К нашему с тобой уголку я приближаюсь очень осторожно. Люди замечают повторяющиеся действия — да, даже в этом городе, как ни странно. Убедившись, что никто не смотрит, я раздвигаю листья и добавляю цвета, украшаю жилище.

Заходи, добро пожаловать. Ты поднимешь глаза к потолку и улыбнешься. Удивительно, правда? Давай я расскажу тебе об этом. Дело в том, что у каждой буквы есть свой цвет. Ты тоже это видишь? Я всегда знал, что так и будет. Но, наверно, у нас с тобой цвета разные. Ладно, давай лучше я просто покажу. Вот твое имя. Льдисто-голубая «А», золотая «Л», ярко-розовая «И», темно-синяя «С». Ты киваешь. И все понимаешь. Конечно, понимаешь. Алиса. Доченька. Люблю. Прости. Отец.

«Я переживал, что мне нечего будет тебе предложить», — скажу я. А ты улыбнешься немного грустно и ответишь: «Не стоило волноваться — разве можно желать чего-то иного? Я ведь всегда знала — вернее, догадывалась. И ждала, все это время».

Каждый день я прихожу к твоему дому — и всякий раз покидаю его в панике и тревоге. Стены в гостиной уже совсем белые, мебель снова расставлена по местам. Мешки с ветками и листьями убрали. Ты собираешься уезжать, а я еще не закончил. Наш уголок должен быть идеальным. Интересно, ты умеешь ждать? Или ты как твоя мама? Та была просто ураган: подхватит, закрутит — и выбросит, растерянного и запыхавшегося.

Наш роман длился чуть больше года. Я всегда винил Малкольма в том, что он все разрушил, но, возможно, наши отношения закончились еще раньше. Помню, как однажды днем в Блумсбери твоя мама села возле окна, сжала в пальцах край занавески, прислонилась лбом к стеклу и сидела так очень долго — я уже подумал было, что она заснула. Когда она наконец шевельнулась, я спросил, что случилось. Она обернулась: по щекам текли слезы.

— Эти игры в прятки мне уже осточертели, — сказала она. — Просто невыносимо.

Я посмотрел на нее и подумал, что был бы счастлив прожить с ней остаток дней в этой крошечной квартирке.

— На меня все давит, я задыхаюсь, — продолжала она.

Что я мог на это ответить? Я погладил ее по плечам, поцеловал в шею, попытался увлечь ее фантазиями о том, как мы сбежим в Италию, Шотландию или Австралию. Но она отстранилась:

— Даниэль, у меня дети. И муж.

— Я знаю, знаю.

— Ничего ты не знаешь.

Потом я купил вина и маленьких пирожных. Мы сидели на кровати, скрестив ноги, и пили из высоких бокалов «Мадлен». Твоя мама рассказывала о том, как хотела стать балериной, как вставала раньше всех в доме и занималась в гостиной. Арабеск, глиссад, па-де-ша — всплывают сейчас в памяти слова. «Покажи что-нибудь», — попросил я. Она рассмеялась и ответила, что уже забыла все движения, но потом спрыгнула с кровати и заскользила по комнате, глядя куда-то вдаль и мечтательно улыбаясь.

— Вот бы время остановилось… прямо сейчас, — сказал я.

Твоя мама посмотрела на меня, удивленно вскинув брови.

— Если бы время остановилось, тебя бы уже не было в живых, — вздохнула она.

Ты не представляешь, как медленно тянулось время с тех пор, как мы с ней расстались. На улице время тянется медленнее, но здесь оно и почти ничего не значит. Какой сегодня день, что будет завтра — какая разница. Часы я продал много лет назад.

За работой время тоже тянулось медленно. Помню те бесконечные ночи, когда я колесил по городу за рулем такси. Последний раз я нанимался на службу пять лет назад — охранником на какой-то склад в Боу, где платили наличными. Я заснул на посту, это заметили — и меня уволили. А теперь я, похоже, слишком стар и измучен для работы. В какой-то момент я вдруг понял, что у меня уже осталось не так много времени, и решил, что главное — найти тебя.

Вот только сейчас время от меня ускользает.

Сегодня я весь день искал цвета, а потом снова пришел к твоему дому. Когда я свернул на твою улицу, в глаза мне бросилась табличка «Продается». Если бы я простоял тут весь день, то увидел бы, как кто-то подъехал к дому — наверно, в фургоне — и привез длинную белую доску с табличкой. От этой картины у меня стало плохо с сердцем, пришлось использовать спрей, хотя его уже почти не осталось — живительная прохлада под языком. Я попытался представить людей, которые устанавливали табличку: так мне было легче дышать. Парень лет двадцати, волосы рыжие, слегка несвежие. На нем красная толстовка с капюшоном и потрепанные кроссовки: пластик вокруг подошвы местами протерся. Левое крыло фургона помято, зеркало отломано.

Иногда нужно много времени, чтобы продать дом. Я просмотрел немало газет, не раз проходил мимо стендов с Evening standard, так что имею некоторое представление о мире. Цены на жилье падают. Стены и крыши — далеко не золотые горы, что бы ни думали люди. Но земля все равно горит у меня под ногами. Надо спешить.

Я работаю упорно, так быстро и старательно, как только могу. Нитки уже почти закончились. Пальцы не слушаются. Тяжело. Нажимаю на спрей — раз, другой, — но баллончик пуст, и мне по-прежнему тяжело. Нельзя умирать сейчас, когда все почти готово, когда все почти возможно.

Я концентрируюсь на цветах, мысленно перечисляю их: льдисто-голубой, золотой, ярко-розовый, темно-синий, опять льдисто-голубой. Вдох. Бледный, почти прозрачный оранжевый, белый, красновато-оранжевый, угольно-серый, цвет морской волны, черный, каштановый, льдисто-голубой. Вдох. Золотой, серебристый, сиреневый, снова золотой, серебристый. Вдох.

Становится все легче. Оливково-зеленый, бордовый, белый, темно-синий, темно-фиолетовый, ярко-розовый. Вдох. Я поднимаю глаза к листве и вижу, как пляшут цвета. Представляю, как это будет смотреться, когда ты придешь. Будет красиво. Жемчужно-белый, темно-фиолетовый, угольно-серый, желтый.

Мне хотелось бы угостить тебя чаем. Налить горячую воду в белую кружку, добавить молоко и сахар, отжать пакетик металлической ложечкой. А потом смотреть, как ты сидишь, подтянув коленки к груди, и пар вьется над кружкой, лаская твое лицо. Но вместо чая у меня только виски, и то на донышке. Слегка прикапываю бутылку, укрываю ее листьями. Посуды я так и не нашел. Хотя лучше уж пить из горлышка бутылки, чем из грязной чашки — ты тоже так считаешь, я уверен. Конечно, лучше бы все-таки я раздобыл чай, но, по крайней мере, мне есть чем тебя угостить.

Утром я иду в Кенвуд-хаус — как раз к тому моменту, когда там открываются туалеты. Наливаю в ладони жидкое мыло, проливаю воду, пока она не становится горячей, и умываюсь. Мыло пахнет шербетом. Намочив волосы, я провожу по ним рукой. Охотник подстриг меня всего неделю назад, и прическа смотрится неплохо. Касаюсь щек — и щетина царапает пальцы. Но бритвы у меня нет. «Это признак силы, — уговариваю я себя. — И уверенности».