Игорь Ефимов - Архивы Страшного суда Страница 33

— Мой муж был недолгое время депутатом эстонского парламента, поэтому мы всегда имели контрамарки в правительственную ложу. И я могу вам сказать, что на русские спектакли съезжались сливки культурного общества Таллина. Причем всех наций. Даже на конференциях новых Балтийских государств делегации Польши, Литвы, Латвии, Эстонии разговаривали — на каком бы вы думали языке? Поневоле говорили на русском, потому что его знали почти все участники. Я была еще совсем девочкой, когда приезжал с концертом сам Вертинский. Как? Вы не знаете даже Вертинского? «В бананово-лимонном Сингапуре… пу-у-у-ре…»

Слушатель, которому некуда убежать, — это было именно то, что зажигало в бабкиных глазах охотничий блеск, заливало щеки и шею молодым румянцем. Лейда старалась не слышать с детства навязших в памяти фраз. Весь предотъездный марафон, с добыванием справок, разрешений, подписей, печатей, с толпой прощающихся, советующих, помогающих в опустошенной квартире, вымотал ее настолько, что за две недели так и не нашлось получаса спокойно пройтись по городу и проститься. Да и сейчас вся атмосфера в зале, беспомощно-пустяковые реплики друзей, суетливое, в десятый раз, перебирание необходимых бумажек в сумочке и карманах, участливая опека шпиков (кроме Мышеедова тут же вертелся и коротышка с усиками), тревога за какие-то памятные мелочи в чемоданах (фотографии, письма — пропустят или нет?) — все казалось таким унизительно мелким, недостойным, несовместимым со словом «навсегда».

Единственное, что грело: что ей все же удалось провести день с Павликом. Слежки за ней не было ни разу с самого приезда из Москвы, поэтому она не побоялась встретить его на вокзале, повезла в Кадриорг. Там было пусто, палая листва доходила до щиколоток, но клумбы разноцветного мха еще держались тут и там по каменным уступам, и это было почти похоже на начало, на то свидание, которое они обещали друг другу прошлой зимой, — с поцелуями на холодном ветру, с отогреванием запущенных под одежду рук, с восхитительным чувством успешной кражи — другого, ненадолго, для себя. Сказочное избавление от кошмара, под которым она жила больше года, сделало ее такой болтливой, что она умоляла его останавливать ее время от времени, не давать выплескивать всего сразу. А он, гордый тем, что успел все же разделить с ней опасность (серый чемодан был успешно доставлен на улицу Добролюбова, и энциклопедия «Гранат» какими-то тайными путями пробиралась сейчас для встречи с ней в Риме), наоборот, выспрашивал, изумлялся, допытывался, заныривал все глубже в ее жизнь, в ее дальнее и ближнее прошлое, куда раньше она со страху его не пускала. Отношения с детьми, с бывшими мужьями, больница, ее опыты с кровью и всяким шаманством, воспоминания об отце — депутате-социалисте, канувшем в лагерной пропасти еще в 1944-м, встречи и переписка с Силлерсом, вызовы на допросы — обо всем, казалось, теперь можно было говорить, потому что все это уплывало назад, как берег, отрезаемый расширяющейся полоской воды, все мельчало, утрачивало былую значимость.

И когда к вечеру, подзамерзшие и голодные, они приехали в домик на окраине, и деликатная старушка — хозяйка квартиры — ушла к соседке на «чай с бриджем», и они извлекли друг друга из вороха захолодавшей одежды и нырнули вместе под пахнувшие корицей простыни, все было не так горячо и безрассудно, как тогда, в первый раз в гостинице. Оба были словно напуганы чем-то или смущены, оба осторожничали в касаниях, в поцелуях, в словах.

Потом она полежала лицом вниз и сказала в подушку, как будто извиняясь:

— Вздор, будто этим нельзя заниматься без любви. Можно, и очень даже самозабвенно, и совсем-совсем без любви, правда? А вот с любовью, но совсем-совсем без будущего — это оказывается потруднее.

И еще, добежав до холодильника и вернувшись потом с бутербродами и бутылкой пива, прижатой к голому боку:

— Когда подполковник сказал «поедете с семьей», конечно, в глазах все поплыло, но где-то в мозгу, знаешь, отпечаталось: впятером. То есть и с тобой тоже. А ты бы поехал?

— Замолчи, прошу тебя. Мы целый день этого не касались и правильно делали.

— Интересно, что если б я сказала: «Без него не поеду».

— Тебя бы отправили в другую сторону. И хочешь знать правду? Это было бы огромным, бесстыдным, бесчеловечным облегчением для меня.

Сейчас он стоял на узком балконе над залом, среди провожающих, смотрел печально и неотрывно, надрывал, злодей, сердце. Чего, собственно, она боялась, прося не подходить к ней в аэропорту? Что шпики возьмут его на заметку? Что хитрый подполковник, узнав, как-нибудь вплетет и его в сеть нового шантажа? А может, Эмиля, с его безошибочным чутьем и припадками белоглазой ревности?

Прийти на эмигрантские проводы в полной капитанской форме — это было типично в духе Эмиля. Он стоял в стороне, положив Оле руки на плечи, улыбался, вслушивался в ее слова, склонив голову, понимающе кивая. Лейда мысленно попыталась убрать очки в широкой оправе, фуражку и вспомнить это лицо — не лицо, а перекошенную белую маску со следами ее ногтей, на фоне свисающих лоскутьями штор, содранных обоев, опрокинутых цветов, рассыпанной на столе земли. Нет, не получалось. Казалось слишком несовместимым. Да и тогда, десять лет назад, когда с ним впервые это началось, мало кто из знакомых верил ей. И все же сейчас она не могла бы сказать с уверенностью, с чего началось ее охлаждение к нему: с безумных сцен, драк и скандалов или вот с этого важного всепонимания, с вдумчивой назидательности, которая была сейчас на его лице, склоненном к дочери.

— Вот, пытался уговорить остаться со мной. Не хочет.

Они подошли, все еще полуобнявшись, но та поспешность, с которой Оля выскользнула из-под его руки и нырнула матери под мышку, ясно показывала — ей тоже было не по себе с отцом.

— Ну как ты? Не жалеешь? Не страшно? Я все же так и не могу понять: что тебя вдруг сорвало? Да еще так стремительно. Жила себе налаженной жизнью, никто тебе не досаждал. Кроме бывшего мужа, правда, хе-хе. А там? На что ты рассчитываешь?

— Как-нибудь устроимся. Так уж все сошлось, знаешь, пришлось срочно ехать. Много причин. И работу мне там обещают, есть знакомые. Не пропадем.

— Кажется, из всех провожающих у меня больше всего шансов увидеться с вами.

— Думаешь, тебя и впредь будут выпускать в загранплавание? Родственники за границей — они ведь этого не любят.

— Во-первых, как тебе известно, у меня и другие дети есть — здесь, в Таллине. Заложников хватает. А во-вторых, наш брат-капитан почти не сбегает. Слишком высоко мы здесь стоим, слишком больно будет там падать.

— Оля напишет тебе, когда мы устроимся. Прости, если навлечем на тебя какие-нибудь громы. Поверь — выбора не было.

— Переживем, переживем… Только… — он наклонился к ее уху, взял за плечо. — То, о чем я тебе в письмах писал… Ну ты знаешь… про новое замужество… Это остается в силе… Я не допущу… не смогу стерпеть…

— Да кто меня возьмет — старушку с таким обозом, — попробовала отшутиться она.

— Нет, я серьезно… Очень… Ты же знаешь — это сильнее меня.

Он поцеловал ее в губы, всмотрелся долгим взглядом в лицо, кивнул. Потом чмокнул на прощание дочь и бабку Наталью, стал пробираться на выход — кружным путем, чтобы пожать руку и назидательно погрозить пальцем Илье.

Лейда рассеянно гладила по голове Олю, всматривалась в компанию, окружавшую сына. Там пили шампанское, смеялись, кто-то наигрывал на гитаре. Илья — все еще ошеломленный, не знавший, как реагировать на то, чего в жизни у него никогда не было — завистливое изумление кругом, — стоял в центре, часто утыкая лицо в стакан, облизывая исколотые пузырьками шампанского губы. Отец его был очень напуган их отъездом (он и без того еле держался на работе) и приехать на проводы не решился. Но Виктория примчалась два дня назад и теперь, зареванная и нетрезвая, висела на плече Ильи, бормоча что-то в ухо, пачкая помадой. Кажется, они тоже ухитрились выкроить время и проститься как следует. Их объяснения насчет затянувшейся на всю ночь вечеринки у приятелей звучали куда как путано. Вот, значит, и дожили: у моего сына женщина. Ох, только бы не всерьез. Впрочем, какое это имеет теперь значение? Все это остается где-то там, за расширяющейся полоской, уплывает, растворяется в дымке. Но неужели это физически возможно: перестать дрожать за детей? Неужели пройдет несколько часов, и опухоль под названием «что они сделают с детьми?» исчезнет?

— Лейда Игнатьевна, вы следующая, — сказал Мышеедов. — Я предупредил, чтобы к вам не очень придирались.

— Да-да. Спасибо.

— В Вену мы сообщили вашим друзьям время прилета. Вас встретят. Вы уж уговорите их, чтобы они без фокусов. Чтобы Архипова сразу отпустили. И целехоньким.

— Я постараюсь.

— Вы же видели подполковника, поняли, какой он человек. Он ведь на свой почти риск на обмен пошел. Такого человека грех обмануть. Он за Архипова, если с ним что случится, вас на дне моря найдет и тут же акулам скормит. Извините, конечно.