Юрий Гальперин - Мост через Лету Страница 33

Никто не ждал, никто не торопил.

Нет ничего приятнее, чем одиноко, не спеша возвращаться в уют квартиры, в тишину, где комната ждет тебя такой, какой оставил. Вечером или среди ночи я любил безо всякой нужды зажечь повсюду лампы (в коридоре, над столом, на кухне), в освещенном пространстве слоняться неприкаянно. Или сесть читать. А лучше опуститься в кресло у проигрывателя и в полутьме слушать музыку, дремать и проснуться под утро от ветра и дождя, влетевшего в окно.

Еще: когда-то я любил, проходя через сад во дворе, поднять глаза и увидеть свое окно освещенным. Да, войти во двор, пробежать несколько шагов меж кустами жасмина и уже под деревьями вскинуть голову, за ветками отыскать на плоскости фасада знакомый прямоугольник — убедиться, что он освещен.

Давно это было.

Но на днях, возвращаясь в сумерках, проходя через двор и сад, я вспомнил давнее ощущение и уяснил: грустная память о нем означает всего лишь, что я один.

Усмехаясь, отыскав ключ в кармане, по крутой лестнице тихо я поднялся в квартиру, в камеру, в крепостной каземат, в убежище, остров, обитель грез, во вселенную, где с утра не убранная постель и со вчерашнего дня не мытая посуда, но педантичный порядок на письменном столе и в книжном шкафу, — органично совмещались здесь, проникая один в другого, хаос и космос.

Не зажигая свет, я подошел к окну и выглянул: был сад, и ветер раскачивал макушки тополей, над близкой крышей дома низко, тяжело и мрачно двигались к заливу подкрашенные закатом облака.

Я оглянулся и увидел на стеллаже с книгами старый снимок: мальчик в солдатской форме, не спрашивая ничего, насмешливо поглядывал. Но о штрафной роте я уже писал. Я увидел большую фотографию сына и улыбнулся ему, и вспомнил, что давно у него не был и не придумал новой сказки.

Чуть в стороне, прикрывая темные тома Шекспира, стоял портрет отца, еще молодого, еще музыканта в довоенном джазе, — но и о старике написана повесть.

Чайка громко крикнула за спиной, пролетела над окном.

И тут до меня дошло, некому пожаловаться, сказать некому: «Вот мол, героиня моя, Марина, не желает в воду входить. Я на берег ее с веселой компанией доставил, мальчика ей нарисовал — литератора! Друга миллионера подарил. А она… Ни за что не хочет в воду войти. Не идет. Такие дела!».

Тогда и подумал я: ох, как было бы просто среди ночи проснуться и, обернув вокруг шеи гладкую руку, в ответ на тревожное: «Ну, что она? Снится?..», безутешно шепнуть: «Не слушается меня, не идет…» И словно бы камень выпустить тот самый, что с трудом вкатил на гору, выронить его. Уткнуться носом в теплое близко плечо и уснуть. Спать, видеть сны, чтобы утром начать все сначала и вечером снова начать: прямо Сизиф, каждый раз начинаешь, как в первый. А днем, между делом, работенка — для денег. Правда, это бесполезная работа: если не один, если гладкая рука — денег никаких не хватает. Здесь любых денег мало. Их не может хватить… Но все это если. А на выпивку хватает. И я напился.

Случился с автором грех. А все от того, что героиня не пожелала в воду войти. И не потому, что была северянка или не любила купаться, воды боялась. Нет. Но не желала. Почему не шла она в озеро, не мог я понять. Извелся, измучился. Снился вопрос.

Зациклился я: разобраться не в силах, что подвигло ее спуститься с экрана, — колдунья эта Марина, чаровница. У меня из-за нее крыша едет. За собой я заметил сдвиг. И, чтобы избавиться от чар, прибегнул к последнему средству, отправился на «Кронверк» — была такая яхта, стояла на приколе у Мытнинской набережной. А на яхте, в кубрике, дымился бар. Там знакомый работал — Сеня. Прежде он в Доме Писателей за стойкой маячил, а теперь на «Кронверк» перебрался. Романтика обуяла.

Я сел за стойку, отхлебнул из бокала и обидел его:

— Сеня, дело, конечно, красивое — «Кронверк». Работа под парусом. Но у писателей ты больше имел.

— Примитив, — снисходительно определил меня Сеня. — Думаешь, если бармен, то он все на капусту мерит? Тошно мне в Доме писателей сделалось от вашей мелкости. Понимаешь, тошно!.. Я прежде в ресторанчике возле порта работал, так вот я тебе что скажу: матрос, работяга, ваш брат писатель — забитые вы. Личностей нет… То есть, мало, — поправился он.

Тут бы мне бармена в самый раз осадить, одернуть что ли, на место поставить. Но от комплимента я поплыл: меня с рабочим классом в общий ряд определили. Упустил верный момент. А Сеня разговорился, поднял пары, и не просто было его перебить.

— Рыбак с путины вернется и гуляет, рвет рубаху. Или докер с получки. И литератор — с гонорара дорвется, гудит! Угощает без разбору друзей, завистников, незнакомых, все равно кого. Удовольствия осмысленного не понимает, чтобы с хорошим человеком потолковать. Да и о чем? Понаслушался я писательских разговоров: ни слова умного, ничего тебе духовного, а все о редактуре, да о переводах, о тиражах или у кого где что вышло, с кем договоры заключили, с кем переговорить, куда позвонить, кому пистон, кому бутылку поставить. А то об американских сигаретах начнут. Сами «шипку» курят, а туда же. Начальники ваши, секретари — те только о бабах да о сигаретах. Бывает, про заграницу затеют: так опять, где что покупать или не покупать, какую икру везти на продажу. Вникают детально. Ушлые мужики. Ну, а литература — она не медведь, в лес не убежит. Да и когда им ее читать — сами пишут… А вот как похмелье развеется, денежки-то тютю! — мелкая рыбешка опять пьет в долг, а крупная дома пьет или в других ресторанах, где не знают, какое фуфло эти сочинители. В других ресторанах из уважения, может, им и коньяк не разбавят, и рыбку посвежее подадут, — много дураков среди официантов. Разинут рот: писатель, мол, за моим столиком. Я бы их… Эх, скукота!

— А здесь, на «Кронверке»? — спросил я, придвигая бокал, чтобы ненароком увлекшийся Сеня туда в знак протеста не плюнул. Хоть и был он приятелем, но у нас в стране при всех обидах, когда дело дошло до полемики, страсти кипят, и лучше быть начеку, особенно если с трудом наскреб на коктейль.

— Здесь? — словно эхо, откликнулся бармен и осторожно огляделся. В полумраке, за столами сидели парни и девушки, и просто компании мужские, занятые приглушенным разговором. Мне присутствие их ничего не говорило, но похоже было, Сеня многих знал в лицо.

— Зде-е-есь? — Сеня понизил голос доверительно и протянул негромко. — Сразу не объяснить, особенно чистоплюю вроде тебя. Ведь ты со своими принципами, как на протезах — не гнутся. И можешь многих запросто подонками посчитать. Некоторые и есть подонки. Но, в основном, люди эти под общую мерку не подходят, не лезут в стандарт. Экземпляры попадаются — любо-дорого! Весной угонщики автомобилей резвились, крутые ребята… А так, кроме прочей публики, валютчики бывают. Крупные деятели подвсплывают. Цеховики. Вокруг них кормится начальство разное… Морщиться можешь сколько угодно. Значит, просто писатель ты хреновый: не интересно тебе, не хочешь разобраться, сразу морщишься…

— Люди — не материал. Понимаешь? — не унимался он. — Задумаешься глядя: а что я — годен только пенки снимать или человек? Знаешь, каким может быть человек разным, а?

Сеня смолк и сообщил уже совсем тихо и неуверенно:

— Я здесь, может, впервые уважение почувствовал. К себе.

Так сидели мы с ним и толковали. Сеня бойко клиентов обслуживал и ко мне успевал. Он все что-то повествовал, рассказывал. А я его слушал, старался. Но бармен заметил, что я поскучнел, и:

— Как там наши знакомые? — спросил он.

Я раскачивался на табурете в такт разухабистой мелодии рок-н-ролла, бесконечного, как лента на магнитофоне за спиной у бармена.

Сеня и сам осоловел. Обычно он держал себя в строгости, но в тот вечер не утерпел, за дружбу пропустил не одну коньяковую стограммовочку. И когда я собрался уходить, поднялся (после трех коктейлей денег не осталось), — Сеня сбил четвертый.

— За счет заведения, — сказал он и тут же опять за свое. — Как твоя «Практика»? Что Колдунья? Не надоел ей этот тип? — и добавил, погодя: — Зачем ты его писателем сделал? Уж лучше бы он был барменом, то и другое — сфера обслуживания… Или совесть притиснула?

Я отвернулся и опять ощутил себя, словно бы там, под окном во дворе напряженно вглядывался в очертания знакомого прямоугольника, стыдясь потаенной надежды вернуть отблески далекого, давно прожитого тепла и света. Но утрачены они и не могут быть названы.

Ощущение было сродни тому, что посетило моего героя, писателя, перед расколотой стеной родного дома. Казалось ему, за этой стеной сохранились от растлевающего воздействия времени и суеты тайны детства; словно солнечная запись на ленте памяти, непостижимо, но очевидно привязывали они его к реальному месту, старому дому. Однако мавзолей оказался пуст. Рухнула стена, легла на проезжую часть, открыв миру коммунальную гниль жилища: рваные обои, провисшую штукатурку, ветхие балки, разоренные комнаты, лестничные марши, ведущие в никуда.