Ирина Потанина - Русская красавица. Антология смерти Страница 33

— Прочь! Прочь! — вслух ору на свои мысли, но воспоминания всесильны, они просачиваются в самые щели мозга, и вот я уже вспоминаю…

Сонечка смешно признавалась мне в очередной перекур:

— Марина! Мне так невозможно хочется любви! Нет, не той, что на каждый день — таких у меня много. Той, что навсегда и на никогда одновременно. Понимаешь? Чтобы не убить мечту сбываемостью. Но у меня не получается. Полюблю кого-то — и он сбывается, и перестаёт быть великим от этого. Ох, это всё мой характер. Я не верю в сбывшееся. Верю только в загаданное. Мне кажется, если б я встретила Бога, то тут же перестала бы в него верить. Потому что, если он действительно Бог, разве я смогла бы его увидеть?

Записываю мысль: «Мне стихи Цветаевские — жажда несвершённости свершившегося.».

Стыжусь, что не указываю автора формулировки. Ставлю звёздочку над предложением, делаю сноску: «Это чувство я видела в ней всегда, но так чётко охарактеризовала его не я — Софья Карпова, современный носитель образа цветаевской Сонечки Голлидэй».

Объективный взгляд:

Своей грубой просьбой «не перебивать» она надолго вытеснила меня со страниц текста. Но сейчас без меня не обойтись. Я возвращаюсь, чтоб подчеркнуть: она затем с такой занудной дотошностью фиксирует каждую свою тогдашнюю мысль — чем ближе к концу, тем скрупулезней, — чтобы все, кто будет читать, понимали: причина содеянного не в нервозности, не во мнительности. Ей не оставили выбора. Целенаправленно доводили и довели. Вы, те кто читает, должны понять! Должны разобраться и уберечь последующих…

Так вот, я дописала про Сонечку. Только поставила точку, как раздался звонок. Именно в этот момент, ни минутой позже. Покуда уже порядком напраздновавшиеся соседи пробирались к телефону, я уже сняла трубку.

— Марина, хорошо, что я тебя застала, — в голосе Нинель не наблюдается привычной степенности. Что случилось? — Звоню тебе, звоню…

— У меня сотовый разрядился, — вспоминаю я, — У нас тут поминки по соседу, я не могла в редакцию вернуться, — решаю, все-таки, оправдаться за пренебрежение рабочим временем.

— Слышу, что поминки, — к Нинель возвращается её скептическая сдержанность, — У тебя язык заплетается.

— Правда, что ль? — с удивлением понимаю, что Нинель права, — Ладно, что у вас случилось?

— У нас Софья умирает.

Бум-с! Мне не требуется время, чтобы прийти в себя. Прийти в себя теперь просто невозможно. Я только что поставила точку. В Рукописи или в жизни очередного человека? Меня трусит. Мозг работает отдельно от ощущений. Мозг работает фантастически чётко. Все три секунды, чтобы вспомнить финал цветаевской повести. От чего умерла её Голлидэй?

— В больнице? — спрашиваю я, уже зная ответ.

— Да.

— От рака?

— Так ты знала?! — Нинель взрывается, — Отчего ты нам не говорила?! Мы бы её убедили… Или, если она тебе доверилась, отчего ты сама не отправила её на операцию? Ведь сейчас может оказаться, что уже поздно…

— Что говорят врачи?

Нинель настраивалась рассказать мне всё по порядку, поэтому возвращается к запланированному тексту:

— Всё было нормально, она такая весёлая была, живая, красивая даже…Только глаза воспалённые и гольф мятый… Но это, как всегда. В общем, сидим мы с ней одни в комнате, и вдруг Сонечка со мной заговаривает. Можешь себе такое представить? «Нина,» — говорит слабо, — «Позовите кого-нибудь, мне что-то нехорошо». Я сразу поняла — дело серьёзное. Иначе она ни за что ко мне бы не обратилась. Скорая её сразу забрала. Вредактор ещё там в больнице. Я звонила. Он говорит, у неё рак. Она зря так долго молчала. Ведь боли наверняка были. Это всё образ жизни…

Софья Голлидэй умерла счастливой. После операции она пошла на поправку. Тогда процент счастливо избавившихся от раковой опухоли уже был велик. Её комната была заставлена цветами. Муж и друзья неотступно были рядом с ней. Их забота трогала, придавала сил. Сонечка улыбнулась, отшутилась на вопросы о самочувствии. Улыбнулась светло, сказала: «А сейчас я буду спать». Уютно уткнулась носом в уголок подушки. По-детски прижала ноги к животу, отвернулась к стенке и спокойно заснула. Навсегда.

— От меня требуется какая-то помощь? — спрашиваю я Нинель.

— Нет-нет, — она пугается, — Только тебя там сейчас не хватало. Я просто звоню… Надо же обсудить с кем-то.

— Спасибо за инфо, — говорю, — Обсуждать пока нечего. Надо узнать всё подробнее.

Готовая сорваться с места, распродать всё, включая душу и книги, готовая немедленно вписать в свою Рукопись всех мешающих Сонечке врачей, я набираю номер Вредактора.

— Что мне делать? — спрашиваю.

— А мне? — отвечает он как-то кисло.

— Куда мне приехать?! Чем помочь?! — кричу, надрываясь.

Теперь пугается Вредактор, говорит, что их там и так толпа. Все влиятельные знакомые нашей Сонечки посъезжались. Прямо бенефис какой-то. И если я ещё приеду, то это будет совсем перебор.

От этой своей ненужности я маюсь ещё сильнее. Первым делом стираю написанное в ноутбуке. Потом распахиваю окно и машу небу кулаком, потом бью себя по рукам, прошу небо о чём-то, потом приходит Пашенька со звенящим бутылками кульком и цветами. Мы договаривались, оказывается. Про то, что договаривались, не помню. Выпивка очень кстати. Вываливаю на Пашеньку беспрерывный поток сумятицы.

— Всё сбывается, Пашенька, понимаешь?! Ни подумать, ни сказать, ни вспомнить — останусь виновата! В страшных вещах, Пашенька, в смерти… Ни в той, что из Рукописи. В настоящей смерти. Вот человек был. Хороший. В ванну ко мне храбро ломился, чтоб не попрекала его помойками. А я и не попрекала, я убила его просто. Прямо в сердце Джеком Лондоном. Кто-то там в небесной канцелярии свихнулся совсем. Тоже мне, дар. Да мне такой дар даром не нужен… Будь он проклят, дар этот… Тем более, что не даром это — очень даже платно — жизнями людей оплачивается, а мною оплакивается только. Бессильно оплакивается, потому что ничего изменить нельзя и дальше жить страшно. Что ещё натворишь, сама предположить не можешь…

Пашенька успокаивает, но чувствую — не верит, не понимает. Точнее, может, и понимает, но не чувствует. Бокал отодвигает подальше, думает, в нём весь вред.

— Мясный лес, Пашенька! Мясный лес! — кричу, чтоб воззвать к знакомым ему аналогиям, — Сплошной мясный лес, до мурашек по коже. Веришь? — я истекаю уже слезами и задыхаюсь в них.

Пашенька кивает неуверенно, пытается спать уложить. Нет, не затащить, а именно уложить, как больную.

Решение уже зреет, смутно клокочет в груди, ни во что пока не оформившись. Снова звенит телефон. Бросаюсь. Смешно вспомнить, лечу к этой звенящей развалине, с детской какой-то наивностью полагая, что звонит Сонечка. Скажет сейчас, мол, внезапно всё прошло внезапно, диагноз оказался ошибкой… А почему нет? Я ведь стёрла написанное.

— Идея пришла, — лоснится от удовольствия голос Артура в трубке, — Нашёл я идею. Ты про Черубину знаешь? Ты будешь Черубиной, Маришка. Представляешь?

Черубиной? Я понимаю и слушаю его, как голос свыше. Вот и покрывается реальными очертаниями мой вариант выхода. Вот она — главная проверка. Плевок в планы тех, кто бездарными дарами одаривает. Успокаиваюсь и внутренне каменею. Кажется, вот он — мой выход.

— Ситуацию помнишь? — продолжает Артур, как ни в чём не бывало, — В Питере издавался журнал «Апполон». Хромоногая, скромненькая Дмитириева пишет стихи. Их нужно печатать. Так решают все, кто в творчестве хоть что-то смыслит. И Волошин, и Гумилев, её стихами пленённые. Но Маковский — главный редактор — против. Ему Дмитриева видится простушкой. Слишком прямолинейной, слишком непоэтической. Он называет её талант «бытовым», он рекомендует ещё поработать над текстами, он снисходит до педагогических бесед, но печатать не собирается. Ты помнишь это?

Я молчу, потому что продумываю всё до мелочей. Продумываю свой ответный выпад. Свой удар по шутникам из небесной канцелярии. Артур решает, что я не знаю этой истории. Азартно излагает, рассчитывая заразить идеей.

«Уже заразил, лапочка. Продолжай», — шепчу, никем не слышимая.

— Так вот, и тогда Волошин с Дмитриевой, решаются на потрясающую мистификацию. Они придумывают героиню — Черубину де Габриак. Страстную католичку благородных кровей. Юную, неприступную, томящуюся в плену пуританских взглядов родителя и, вместе с тем, готовая следовать им до последнего требования. Она готовится отдать свою красоту и юность монастырю. А ещё она пишет стихи. Их-то она, а точнее пишет от её имени Дмитриева, а Волошин перекладывает листочки со строками засушенными цветами и отправляет их в редакцию. Конверт с гербом приводит Маковского в восторг. Мелкоисписанные листочки в траурной рамке с загадочной подписью «Ч». Маковский в восторге от этих стихов. «Вот он — настоящий дар!» — говорит он Дмитриевой. Он печатает эти стихи в «Аполоне», он просит прислать ещё. Черубина мгновенно становится самой известной женщиной-поэтесой. В неё влюбляются, Маковский ведёт переписку, и буквально грезит Черубиной. Он мечтает о встрече с ней, но боится её разочаровать. Он советуется с Волошиным при написании ответов, потому что боится попасть впросак пред этой таинственной и утончённой дамой, знающей магию чисел и владеющей языком цветов. Ты понимаешь меня, Марина?