Эрнесто Сабато - Аваддон-Губитель Страница 33

— В восемнадцатом году появился Тони Лобанди… Он занял всю площадь Эспанья.

— Нет, лучше ты расскажи про цирк Фернандеса.

Карлучо сильно потянул мате, словно это усилие помогало ему думать.

— Начать с саранчи?.. Ну ладно… Отец обрабатывал небольшой участочек дона Панчо Сьерры. Дон Панчо был хороший человек. Он не только лечил бедняков, но еще и лекарства давал. Борода у него была седая, длинная — вот досюда. Вроде волшебника он был. Когда рождались дети, мать несла их еще до крещения к нему, и он ей говорил — мол, вот этот будет жить, а этот не будет. Было нас, детей, тринадцать, я тебе уже говорил. Так вот, дон Панчо ей напророчил, что трое не выживут, — Норма, Хуана и Фортуната.

— И они умерли? — с изумлением спросил Начо.

— Ясное дело, — спокойно ответил Карлучо. — Разве я не сказал, что он был вроде волшебника? Так что мама заранее смирилась, потому как дон Панчо ей говорил — вы, донья Фелисиана, не плачьте, смиритесь, на то воля Божья. Но мама все равно плакала и заботилась о бедняжках, а они все равно помирали. Такова жизнь, Начо.

— А теперь расскажи, почему вы ушли из тех мест.

— Старик мой был итальянцем. Тогда, в шестнадцатой году, он потерял все до последнего сентаво[128]. Сказать тебе честно, ничего нет страшнее на вид, чем туча саранчи. Все небо темнеет, а мы, ребятишки, выбегали и стучали по бидонам из-под керосина. Да где там! Саранчу ничем не проймешь. Как говорила мать, надо молиться, чтобы беда нас миновала, больше ничего не остается. Если опустится саранча на землю, всему конец. Помнится, будто во сне, было мне тогда шесть годков, стучали мы по бидонам изо всех сил. Для нас, ребятишек, то был праздник, но мама плакала, когда начала саранча садиться наземь. И в конце концов, бидоны бидонами, а ничего не помогло. Тогда старик мой закричал — хватит стучать, черт возьми, хватит, и приказал Панчито и Николасу, чтобы прекратили беготню и угомонились, посидели тихо… Старик будто рехнулся, и нам стало очень страшно — молча, как немой, сел он на вот этот маленький стульчик, он всегда сидел на нем, когда мате потягивал. Вот так и сидел под навесом и глядел, как саранча жрет все подряд. Бровью не пошевельнет, несколько дней слова не проронил. А потом вдруг говорит — уходим, старуха, в город, все кончено, грузите вещи на повозку, и мы все бегом выполнять, что приказал отец, потому как он был вроде ненормальный, хотя голоса не повышал. И когда все погрузили и были готовы, мать не захотела выходить из дома, тут старик подошел к ней и спокойно так говорит — выходи, старуха, выходи, не оглядывайся, здесь все кончено, ничего не поделаешь, мы нищие, не повезло нам, попытаем счастья в городе. Но мать от очага ни на шаг не отходит, знай плачет — тогда старик ухватил ее за руку и потащил в двуколку. А когда вышли за ограду и прикрыли калитку, старик остановился, долго так смотрел на ранчо, не говоря ни слова, но, кажется, готов был заплакать потом повернулся и сказал: «Поехали». Так мы отправились в город и свора собак бежала за нами. В ранчо нашем, поверь, и единой вошки не осталось.

Карлучо помолчал и, глядя в землю, сделал несколько глотков мате.

— Ну вот, как я тебе сказал, старик открыл небольшую бойню для скота, который ему давал дон Панчо, и стали мы жить в ранчо, стоявшем в большом дворе, — двор тоже принадлежал дону Панчо.

— И тут приехал цирк?

— Точно. Тогда отец сдал двор цирку за пятьдесят национальных[129].

— Пятьдесят национальных?

— Ну да, пятьдесят песо. Только я говорю о тогдашнем песо, «сильном» песо. Вот они и поставили свой шатер. Центральный столб был в десять вар[130], представления давали по четвергам, субботам и воскресеньям. В субботу и в воскресенье — утреннее, дневное и вечернее. Конечно, когда набиралась публика. А порой приходило не более пяти — десяти человек, и тогда дон Фернандес тушил карбидные лампы, расстраивался, пил канью[131] и колотил донью Эсперансу, свою жену, эквилибристку, и Мариялу, дочку, наездницу. Работал у него еще тони[132], брат доньи Эсперансы, но когда дон Фернандес бил его сестру, он не вмешивался. Сам дон Фернандес исполнял опасный номер, метал нож.

— И ты тоже работал в цирке?

— Когда мой старик не видел. Я зажигал лампы, подносил инструменты, все, что скажут. Цирк мне нравился и я хотел с ними уйти.

— И ты ушел с доном Фернандесом?

— Да нет! Разве я мог, если мне только тринадцать исполнилось, и был я в третьем классе… Вдобавок дела у бедняги дона Хесуса шли так дрянно, что он и расходов не окупил. Старик мой немного поддерживал его мясом, они покупали дешевые галеты и так сколько-то дней перебивались, но работы не было, остались они на бобах. Так что когда они свернули шатер, заплатить за наем пятьдесят национальных не смогли, и дон Фернандес хотел оставить моему старику ружье, из которого стрелял в цель в своем номере, но отец сказал — нет, дон Фернандес, заберите свое ружье, как я могу его взять, если оно вам для номера надобно. Так что ушли они, и больше мы их никогда не видели. Однажды, когда я работал в цирке братьев Риверо в Пергамино[133], я слышал, что они в конце концов прогорели, продали шатер, ружье и повозку, донья Эсперанса умерла от двустороннего воспаления легких, Мариялу и ее дядя подписали контракт с цирком Фассио, который стоял в Чакабуко[134], а дон Фернандес запил и потому не мог исполнять ни номер с ножом, ни номер со стрельбой в цель.

Карлучо задумался. Тут Начо попросил рассказать, как он ушел с цирком. Робкая, мечтательная улыбка осветила лицо Карлучо.

— Какое время было, Начо, какое время! — начал он свой рассказ. — Сказать по правде, то время мне больше всего запомнилось, то было лучшее время в моей жизни. Было мне уже двадцать два года, я батрачил в эстансии Марии Унсуэ Дальвиар, но когда узнал, что приехал цирк Тони Лобанди, отправился в город. Нелия Нельки в мужском костюме выезжала на белой лошади с длинным, до полу хвостом. А потом появлялся сам Тони Лобанди, другого такого наездника не сыскать, — он вскакивал на круп лошади, которая под музыку кружила по арене, и сбрасывал с себя двадцать пять разноцветных жилетов. А Скарпини, знаменитый аргентинский клоун… А еще был жуткий номер в большущей клетке чуть не на всю арену — африканский лев, укротитель и лошадь, черная, как уголь. А потом показывали знаменитую «человеческую пирамиду» братьев Лопрести… Вот я и сказал, что ухожу с цирком, и будь что Бог судил.

— И тебя взяли в «человеческую пирамиду»?

— Да нет, Начо. Как могли меня взять, коли я ничего не умел? Что такое цирк, по-твоему? Цирк — штука очень серьезная. В общем, взяли меня работником. Я убирал конский навоз, подметал пол, всего понемногу, понимаешь. Короче, батрак. Но когда начиналось представление, мне давали надеть униформу с золотыми галунами и кепи и нас ставили в два ряда, вроде коридора, и по этому коридору проходили атлеты, лошади, дрессированные собаки, клоуны. Потом, когда увидели, что я быстро обучаюсь и сложения ладного, меня взяли в пирамиду. Но случилось это только через три года, когда один из братьев Лопрести помер. Стояли мы тогда в Пергамино, помню как сегодня, Лобанди мне говорит — Карлучо, это твой шанс, а я от счастья сам не свой. Пришлось уйти в темный угол, чтоб никто не видел моих слез. Великая мечта моей жизни. Так началась самая важная эпоха в моей жизни.

Карлучо поднялся, в сумерках он словно начинает светиться, волшебное сияние исходит от его белого как снег трико. Вот они, пять могучих, улыбающихся братьев Лопрести в фокусе цветных лучей. Вот они изящно и уверенно взбираются на стальные плечи Хуана Лопрести. И пока они строят «человеческую пирамиду» на его геркулесовых плечах, дробь барабана драматически напряженно усиливается, пока не доходит до апогея. Потом один за другим они соскакивают с плеч, служивших основанием пирамиды, и барабанная дробь становится все глуше, пока не смолкает совсем. Теперь братья стоят все в ряд и изящно приветствуют аплодирующую публику, и свет постепенно гаснет, и цирк превращается в киоск с газетами и сигаретами, и Карлучо снова становится пожилым человеком, согбенным годами и печалью, словно внутри у него ослабла какая-то загадочная пружина.

— Вот так, Начито… Славное было времечко… Но такой великий цирк ушел навсегда, больше не вернется…

Начо долго на него смотрит, тишина становится все более глубокой. Наконец Начо, хотя он уже это знает, еще раз спрашивает, почему Карлучо оставил цирк.

— Мы стояли в Кордове, когда я повредил себе позвоночник. — Голос его надломился, старик стал потягивать мате и после паузы продолжил: — Лобанди меня оставлял — для тебя, мол, Карлучо, здесь всегда найдется работа, но я сказал — благодарю, дон Лобанди, но лучше мне уйти. Работать уборщиком, будто из жалости, я не хочу. Так и ушел, но мне не хотелось, чтобы меня там, в городе, видели, а тут Кустодио Медина мне и скажи — пойдем со мной на мясохладобойню.