Юрий Брезан - Крабат, или Преображение мира Страница 33

Она считала себя умной, да и заманчиво было взглянуть хоть одним глазком на мир взрослых. Она кивнула в знак согласия и протянула нищему, одетому лучше всех присутствовавших, свой второй глаз из драгоценного камня.

Она оказалась не так умна или не тем умом умна.

А может, то, что она увидела, разъело ее ум, как ржавчина разъедает железо.

Старая сказка для детей была права: зрение не приносит счастья. Семь лет она училась верить, семи месяцев хватило, чтобы утратить веру во все на свете; теперь она и правду принимала за ложь, честность - за лицемерие, а справедливость - за обман.

Она покинула родителей и друзей и стала прятаться по темным углам; один раз ночевала на колокольне собора и открыла тайну Золотого Пса.

Наутро она встала посреди главной площади и во всеуслышание объявила о своем открытии. Но люди большей частью просто не обращали на нее внимания, одни смеялись, другие угрожали, самые добрые предостерегали. И никто ей не поверил. Она отступилась и пошла к людям-цветам на углу за ратушей; она попробовала жить, как они.

Но зрячий не может не видеть, и она невольно заговорила с ними о том, что видела. Но и тут никто не хотел об этом слышать, а если и слушал, то не воспринимал. Город прогнил и разложился, говорили они, ну и пусть себе гниет и разлагается. Что тебе нужно от жизни - всего лишь лоскут материи, чтобы прикрыть тело, да немного еды, чтобы насытиться; иди ко мне, я спою тебе песню и, если захочешь, лягу с тобой, так будет сегодня и завтра, а до послезавтра еще столько воды утечет.

Девушка сбежала от этой слепоты и попыталась прибиться к людям, жившим за городской стеной. Там пахло потом и нищетой, на столе одна миска на всех, вздутые от похлебки животы, жесткие постели, ночлег вповалку и затхлая вода из речки. Люди там, правда, приветливы и добры, но крайне невежественны, и девушка принялась их учить, однако они не захотели учиться, и однажды она вновь пробралась в город.

Дома ее встретили радостно, и отец, управляющий делами на фабрике гробов и кроватей, устроил празднество в ее честь; хуже всего было то, что праздник ей нравился, и она чувствовала себя счастливой. Ведь знала же, что из-за этого праздника каждому обитателю лачуг за городом досталось на одну ложку меньше похлебки из общей миски.

Тем не менее она была счастлива и радовалась празднику; однако на следующий день взобралась на башню собора, не желая больше разделять с городом его счастье.

Но там, наверху, выглянув из проема в стене, она отшатнулась в ужасе, и смерть презрительно ухмыльнулась ей в лицо, а она отползла в безопасное место, и ее вырвало от отвращения к себе самой.

В переулке Благородных Рыцарей жила женщина, к которой многие обращались за советом. Считалось, что она - живая история города, а некоторые добавляли - и его совесть, а посему ей ведомо их общее будущее - пусть не в деталях, а только в самом общем виде. И отцы города - конечно, втайне от всех - прислушивались к ее советам, так что мнение этой женщины - ее звали Александра Цезарея - влияло на все, что исходило из ратуши.

Кому по плечу крупные проблемы, тот наверняка не хуже смыслит и в мелких, полагали жители города и шли к Александре Цезарее со своими житейскими заботами и тайными тревогами; и она никогда не отказывала в совете при покупке дома или заключении брака, в случае измены или надвигающегося банкротства; она разбиралась и в философии - как в житейской, для простых людей, так и в мудреной, для ученых философов; знала толк в медицине и объяснялась с медиками на ученом, тарабарском языке, а для простых смертных находила понятные им слова утешения.

К ней-то в конце концов и обратилась девушка за советом и помощью, но скрыла, что зрячая, а сказала лишь, что ей хотелось бы - поскольку другого выхода нет - быть слепой, верующей и счастливой, как все. Александра Цезарея знала, что среди стеклянноглазых завелись люди, которые опять обрели зрение, правда какое-то иное, с помощью новых или перестроившихся органов чувств. В ратуше с большим неудовольствием встретили эту весть.

Поэтому она начала с общих рассуждений о том, что знание неспособно сделать человека счастливым и что прогресс подобен двуликому Янусу: он несет в себе и улучшение, и разрушение всего сущего. Потом просто, душевно и мудро объяснила, как человек сам становится причиной своего несчастья. Привела много примеров из отдаленного и недавнего прошлого, и, когда общие вопросы были таким образом выяснены, было уже легче перейти к частному и конкретному случаю.

Она сказала: "Дитя мое, твое несчастье в том, что ты себя уважаешь больше, чем общество".

Девушка взволнованно возразила: "Но как же я могу уважать это общество, когда..."

Александра Цезарея мягко перебила ее: "Прибереги свой пыл для другого случая, дитя. Ты просила у меня совета, вот он: переступи через свою гордость, иди в "Аладдин", ляг на спину, и пусть сто мужчин положат за это деньги на твои глаза".

"Не знаю, что я ей ответила, - продолжала девушка. - Может, и ничего; я только тупо глядела на нее, как глядят на страшное чудище, не в силах отвести глаз. Но седая и добрая женщина отнюдь не была похожа на чудище, наоборот, она жалела меня, и я понимала, что она права. Плюнь сто раз на зеркало, и оно ослепнет".

"Пойдем! - Крабат поднялся и потянул ее за собой к двери, через которую они сюда вошли. - Как тебя зовут?"

"Айку", - ответила она.

В том месте, где только что была дверь, теперь оказалась глухая стена. Никаких дверей вообще не было. Яркий огонь в камине вдруг начал дергаться и гаснуть, словно задыхаясь. Стало темно.

Крабат левой рукой прижал к себе девушку, держа в правой посох наизготовку - он мог послужить и шпагой, и дубиной.

В темноте раздался смех - сердечный и дружелюбный, может, лишь с легким налетом иронии.

Погасший было огонь вновь затеплился, потом запылал ярко, как прежде. За роскошно сервированным столом сидел нищий и разливал по бокалам вино.

"Приветствую вас, дорогие мои! Я голоден как волк, - обратился он к ним как ни в чем не бывало и только тут заметил, что они оба голые. - О, прошу прощения!"

Он стащил с себя платье и кинул его на пол, туда, где лежала одежда Крабата и горстка батиста девушки.

Крабат не двинулся с места, прикрывая собой Айку.

"Где мы находимся и что все это значит?" - спросил он.

"Мы находимся в замке, - дружелюбно пояснил нищий, накладывая себе еще теплый паштет из рябчика. - А значит все это, что тебя принимают в игру. Жалованье можешь назначить себе сам. - Он положил в рот большой кусок паштета. - И смотри, не продешеви, это повредит нашему общему делу. Кстати, твой друг Трубач будет главным капельмейстером".

"Ты же говорил, что замок пуст и мертв и только флаг..."

"Паштет восхитителен, и я настоятельно рекомендую воздать ему должное, а то я один все съем, - ответил нищий. - Ну а что до флага... Фигурально выражаясь, флаг - это я". Он заразительно рассмеялся, встал и приветственно поднял бокал. Его тень легла между ними и чуть сжалась там, где коснулась резной рукояти на палке Крабата.

Крабат схватился за саму палку, а рукоятью проткнул тень нищего. Но тень не сжалась, а лишь навернулась на палку.

Нищий растерянно пробормотал: "Что ты делаешь? Все наоборот!"

Крабат сорвал с палки тень и швырнул в огонь.

Нищий стоял, словно окаменев, и все еще держал в руке бокал с вином, а тень его, дергаясь и кривляясь, убегала от него к пляшущим языкам пламени; стулья и стол по-прежнему отбрасывали свою обычную тень. Нищий подошел к огню так близко, что остался совсем без тени.

"Ты безнадежно глуп, Крабат, - сказал он. - Я думал, ты умнее".

Крабат поднял с пола свою одежду и оглянулся: девушки не было.

Нищий язвительно ухмыльнулся. "Я найду свою тень, скорее, чем ты эту девушку".

Крабат вышел из комнаты через дверь, которая теперь оказалась на прежнем месте. Бассейн за нею представлял собой огромный и пустой зал - ни блеска воды, ни черного бархата на стенах, которым раньше была прикрыта и тяжелая стальная дверь. Стоило Крабату постучать, как дверь распахнулась, открывая доступ в ярко освещенный коридор. Вдоль стен тянулись полки с множеством ящичков, как в магазине перчаток, и из всех ящичков выскакивали зрячие глаза. Веселым хороводом окружили они Крабата, своего освободителя, и слились в единый живой, пульсирующий и светящийся поток, устремившийся в глубину коридора. В конце его была другая стальная дверь; сорванная с петель, она валялась посреди деревенского трактира.

Поток живой плазмы произвел там жуткий переполох: многие глаза нашли среди гостей своих настоящих владельцев, и те, внезапно прозрев, тыкались, как слепые в незнакомой и чуждой им действительности, не узнавая ни предметов, ни связи между ними, ни себя, ни других людей в их подлинном виде.

Дамочка в бумазее, оседлавшая Якуба Кушка и только что подскакивавшая на нем, весело распевая во весь голос и запустив одну руку в штаны пирата, теперь завопила, что Трубач сорвал с нее платье и изнасиловал; визжа и захлебываясь от злости, она вцепилась в одного из хорошо одетых молодых мужчин, приняв его за своего супруга, и стала требовать, чтобы он отомстил за ее и свою поруганную честь.