Юрий Рытхэу - В зеркале забвения Страница 33

Гэмо впервые видел Берингов пролив с южного его входа и с этого расстояния мог оценить его могучую ширину. Его обманчивая узость на географической карте вводила многих в заблуждение. Казалось, что перейти его — пустяк. Но пролив совершенно непроходим в зимнее время, когда дрейфующий лед движется с огромной скоростью в потоке шириной почти сто километров. А коротким летом лишь хорошо знающие здешний изменчивый нрав погоды уэленцы и науканцы могут сравнительно безопасно путешествовать по проливу.

Об этом и шел разговор в тесной капитанской каюте «Веги» с начальником Провиденской гидрографической базы Юрием Абаевым. Абаев закончил Арктическое морское училище в Стрельне и много расспрашивал о Ленинграде.

— А теперь Наукана нет, — сообщил он.

— Как — нет?

— Жителей его отселили в Нунямо.

— Почему?

— Для местных жителей, для эскимосов объяснение было такое: в Наукане трудно строить новые, деревянные дома вместо яранг, берег крутой, стоянка для судов опасна из-за сильного течения… А главное… Ну, вам я могу сказать: эскимосов переселили в интересах безопасности.

— В интересах безопасности кого?

— Государственной безопасности, — уточнил Абаев. — Они общались с эскимосами американского берега тайком, на охоте… Властям это не нравилось.

— Они общались всегда, — заметил Гэмо.

— Здесь все же государственная граница.

— Там родственники…

В годы войны в Уэлен приезжали родичи с острова Малый Диомид, из Нома, из Уэльса. Эти встречи приурочивались к главному летнему празднеству — Дню Кита.

Перед прохождением мыса Дежнева Гэмо вышел на палубу. Справа по ходу судна виднелись острова Большой и Малый Диомид, а слева под нависшим низким небом можно было различить полуподземные жилища науканцев. Внешне в Наукане ничего не изменилось, если не считать нового маяка и памятника Семену Дежневу, поставленного неподалеку от прежнего памятного знака — большого деревянного креста.

Гэмо представил себе, каково было науканцам покидать родное гнездо. Зачем же это сделали? Боль сжала сердце.

«Вега» стала на якорь против полярной станции в Уэлене, и Гэмо перевезли на берег на маленькой лодке-ледянке. Так как гидрографы были частыми гостями в Уэлене и не возили пассажиров, никто не вышел на берег, кроме начальника полярной станции. Гэмо поднялся на косу и с пустыря, на котором торчал полуразрушенный ветродвигатель, глянул на родное селение и не узнал его: в ряд, точно так, как раньше стояли яранги, теперь выстроились совершенно одинаковые деревянные домики. Гэмо пытался разглядеть, где была яранга дяди Кмоля. На месте просторного жилища местного богача Гэмалькота стоял точно такой же бревенчатый домик, как и десятки других. И Гэмо вдруг почувствовал щемящую тоску по исчезнувшему облику родного села, словно он приехал не в Уэлен, а в какое-то другое, чужое селение. Только стоящий на прежнем месте, на высоком берегу, над морем, знакомый маяк указывал, что это все-таки Уэлен.

Гэмо в одиночестве прошагал до первых домиков, и первый, кто ему попался, был Рыпэль, прозванный русскими Василием Корнеевичем.

— Это ты, Гэмо?

— Это я, Рыпэль.

— На «Веге» приплыл?

— На «Веге».

Рыпэль еще раз вгляделся в лицо Юрия Гэмо и медленно произнес:

— Была бы жива мать, она бы тебя не сразу узнала… Такой ты стал… Выглядишь, как секретарь обкома комсомола… Возмужал… Говорят, писателем стал?

Он пристроился рядом с Гэмо и продолжал:

— Когда я в школе учился, думал, что все писатели давно умерли… Однако, как оказывается, есть еще живые…

Из ближайшего домика вышла женщина. Гэмо сразу узнал свою двоюродную тетку Ранау. Близоруко всмотревшись в Гэмо, она всплеснула руками, подбежала, ткнулась лицом в грудь и зарыдала, приговаривая:

— Она уже не встретит тебя, не обнюхает по нашему старинному обычаю! Не приготовит тебе вкусного моржового мяса, не заварит чаю и не сделает лепешек на нерпичьем жиру!

На ее пронзительный вой из ближайших домов стали выглядывать люди. Весть о том, что вернулся сын убиенной Туар, мгновенно разнеслась по Уэлену. Прибежала и сестренка Галя. Она громко всхлипывала и причитала вместе с другими женщинами. Только теперь Гэмо заметил, что все они пьяны и от всех несет каким-то кислым хмельным духом.

Галя повела брата в дом. Ее теперешний муж, бывший оленевод Алянто, громко храпел поверх одеяла сбитой в комок постели. Все попытки сестры разбудить его оказались тщетными, хотя она орала ему прямо в ухо:

— Вставай! Брат мой приехал! Вставай! Гэмо приехал!

— Что он так? Может, болен?

— Не болен он! Пьян! — сердито сказала сестра и предложила: — Выпьешь кружку браги?

Не дожидаясь ответа, она зачерпнула из обложенного старыми оленьими шкурами сосуда вонючей жидкости и протянула брату:

— Помянем маму…

От тошнотворного запаха Гэмо чуть не вырвало.

— Что же вы пьете в такую рань?

— А что? Сегодня суббота. Отдыхаем… В магазине есть спирт, но его дают только по бутылке.

Весь Уэлен был пьян.

Гэмо шел по улице, которая часто вспоминалась в Ленинграде, и ему, не считая детей, не встретилось ни одного трезвого человека. Казалось, даже собаки отведали густого пьянящего напитка — они лениво, мутными глазами провожали незнакомого человека, и ни одна из них даже не залаяла.

В дальнем краю селения, неподалеку от ручья, где уэленцы брали воду, Гэмо вдруг увидел рядом с новеньким домиком знакомую ярангу Атыка, своего дальнего родича, певца и лучшего исполнителя древних танцев северо-востока.

Он был трезв, как и его жена, которая, узнав гостя, всплакнула по обычаю, но тут же принялась хлопотать об угощении.

Атык повел Гэмо на кладбище.

Холмик еще не успел осыпаться и полностью скрывал гроб. Свойство здешней почвы было такое, что по прошествии недолгого времени гробы выпирало на поверхность, и они стояли на земле, растрескиваясь, разрушаясь, и побелевшие кости и черепа лежали рядом с выветрившимися серыми досками. Большинство памятников, сделанных из фанерных пирамидок с жестяными звездочками, валялось тут же. Пирамидка на могиле матери еще стояла ровно, и на жестяной звездочке вместе с именем были выбиты год рождения и смерти. Спазм подступил к горлу Гэмо.

— Он бил ее доской с острыми гвоздями… Уже мертвую…

— Не надо рассказывать…

Вечером, у костра в чоттагине яранги, Атык рассказал о родичах Гэмо, о знаменитом деде Млеткыне.

— Маму твою отчим взял уже беременную. И, когда ты родился, напился пьяный и бегал по Уэлену с криком — родился Гэмо! родился Гэмо! А ты и впрямь был Гэмо, Неизвестный, потому что мама твоя так и не назвала имени твоего настоящего отца.

Гэмо поднялся на скалистый мыс, оставляя по правую руку кладбище Линлиннэй, где лежала в деревянном гробу мама, и с вершины смотрел на незнакомый Уэлен, застроенный деревянными домами, на простор океана и мечтал о возвращении в Ленинград, где его ждали Валентина и дети — сын Сережка и дочка Оленька.

13

Незнамов не очень любил вспоминать жизнь в детском доме. Это было совсем не то счастливое детство, о котором пели в песнях. Настоящее детство осталось в смутных воспоминаниях об отчем доме, о заходящем солнце, положившем свои алые лучи на крыльцо, на волосы матери, об улыбке отца. Разлука с родителями, детский дом и начало войны… Через село отступали красноармейцы, грязные, непохожие на бравых воинов из плакатов и песен. Они шли молча и не отвечали на крики оставляемых врагу людей.

Немцы не стали закрывать детский дом. Они не тронули и обслуживающий персонал, учителей и старенького однорукого директора Михневича. Мало того, несколько раз привозили продукты, а раз, в день рождения фюрера, напоили детдомовцев невиданным и неслыханно вкусным лакомством — сладким какао со сгущенным молоком. Но из окон деревянного приземистого здания хорошо был виден плац с виселицей, на которой по нескольку дней болтались выловленные в лесу и казненные немцами партизаны. Годы, проведенные в детском доме, отмечены ощущением постоянного голода. И даже революционные праздники запомнились не смыслом отмеченных событий, а праздничной едой — сладкой рисовой кашей, вместо перловой, невообразимо вкусной яичницей, куриным супом и двойной порцией сладкого компота из сухофруктов. Летом детдомовцы переключались, как и скот, на подножный корм, отъедаясь на полях и городах.

Маленький Незнамов внутренним чутьем понимал, что опасно спрашивать о судьбе своих родных. Ему вбили в голову, что он должен быть благодарен Советской власти за то, что ему удалось избежать участи родителей: его не сослали в холодную Сибирь. Однако с годами Незнамов по крупицам собрал сведения об отце и матери. Узнал, что не русский он, а ингерманландец, а фамилия «Незнамов» явно указывала на искусственность ее происхождения. После смерти Сталина пошла волна реабилитаций, которая длилась несколько десятилетий. Сначала Незнамову выдали справку о том, что его родители были «незаконно репрессированы», а перед самой перестройкой вернули дом. А вот собственную фамилию — Гаврин — ему так и не удалось заполучить, потому как для этого надобно было пройти через сложнейшие бюрократические процедуры и народный суд. Гавриных в селе было множество, а вот Незнамовым Георгий был один, и, в конце концов, это ему даже стало нравиться.