Георгий Пряхин - Хазарские сны Страница 33

Еду я лет пять назад на машине, на «Волге», из Тархан в Москву. Июль. Вёдро перемежается с дождем. С размаху влетаешь в его молодую, сочную мякоть, машина ощутимо теряет скорость, вот-вот и увязнет в ней, как оса в антоновке. Но через четверть часа «Волга», в очередной раз умытая, щедро и звонко оббитая, изукрашенная еще плавящимся и длинно сбегающим с нее серебром, вырывается, прибавив ходу, словно путы ей перерезали, в слепящий зной. Не причинив дождю никакого вреда: оглянешься в заднее стекло — зеркальные чертоги его, низвергнутые в обратном обычному зодчеству порядке — с неба на землю — стоят, сверкают совершенно целые, не продырявленные — никаких червоточин.

Солнце снопом бьет в глаза, как будто тоже торопится тебе навстречу — удвоенье наших скоростей дает потрясающий эффект.

Мне хорошо, потому что за моею спиной моя младшая дочь: мне всегда хорошо и спокойнее, когда она рядом, потому что это, увы, случается очень редко.

Реже, чем с остальными дочерями. Старшие вроде всегда под рукой, младшая же, самая уязвимая, все время на отлете. Сама по себе. А тут редкостная удача — непосредственно за спиною: вместе со мною ездила на лермонтовский праздник.

Хороший друг тоже за спиною; за рулем опытный водитель — чего еще человеку надо в пути?

Трасса межобластная, не федеральная, может, потому здесь так бесшабашно и счастливо хозяйничают эти местные, межобластные, локальные дожди: летишь, как по диковинным клавишам, где перламутр чередуется с ослепительно золотым, а гром же тянется вслед за нами, не разбирая этих полос, не делая пауз — и при кипящем шелесте дождя, и посуху, в проранах зноя, словно производит его не царица небесная, а сама наша скромная, хоть и умытая, как невеста, сверкающая «Волга».

И вдруг развилка: направо пойдешь — через Воронеж, налево — через Моршанск.

Моршанск…

И вспомнилась сразу бабка Меланья.

Кто знает, повернул бы направо, давая крюка и выбирая дорогу явно похуже (опять межобластная?), если бы за спиной у меня не сидела младшая дочь?

— Мы — моршанские!

Мне тоже, видать, захотелось задрать еще не совсем дряблый палец и внушить моей младшей, именно младшей в первую очередь, эту куда как значительную мысль.

Чем-чем, а уж пафосом бабка Меланья точно меня заразила. Унаследовал.

Да и кто б отказался на моем месте, будучи главой семейства, где изначально женщины, женщины, женщины и где приходится каждое дарованное случаем лыко встромлять обязательно в строку: чтоб, стало быть, соответствовать.

Да, донник еще факельно цвел вдоль межобластной дороги, иссякая и иссякая помаленьку по мере нашего быстрого продвиженья на север.

И мы повернули.

Какое село называла мне Меланья, я уже не помню. Моршанский уезд — запомнилось. И еще — Малининская волость. Не попадем, думаю, в эту самую «Малининскую волость», так просто проедем через Моршанск — и то интересно. Не искать же, в самом деле, эту географическую сласть — и к ночи в Москву не доберемся.

Искать и не пришлось.

Свернули, попали в сосновый бор. Деревья огромные, но стоят редко, поэтому в бору как будто — и не в бору: просторно, светло. Вот она откуда — изба сосновая, оплаканная! Остановились, из машины вышли: скипидарный запах разогретой хвои вошел, как запах грозы. Еще чуть проехали — Господи, указатель: «Малинино»… Двинулись по проселку: прямо как будто бабка Меланья перед нами клубочком вилась.

Въехали в Малинино. Одна широченная, с излучинами, как будто это зеленая река, по берегам которой стоят, действительно сосновые, избы — улица. Даже дорога подернута, как после позавчерашнего бритья, травой: мало ездят, не вытирается. У некоторых изб кирпичный низ. Лабаз. Двухэтажные. И кирпич древний, крепостной какой-то, весь уже в собственной пудре, как старче в перхоти, и дерево на нем черное, рассохшееся и поведенное: того и гляди с лабаза съедет.

Да-да, сосновая, родимая… Дышать действительно есть чем: из каждой щели, небось, свищет.

— Дочь… — оборачиваюсь назад.

Ну, как тут прикажете, Меланья Лонгиновна, задирать палец, когда человек, умаявшись на вчерашнем празднике — спит?.. А?

И держать его строго вертикально перед сладко посапывающим дочкиным носом?

— Чего тебе? — вяло приоткрыла правый глаз.

Два выражения боролись, проталкиваясь наверх, во мне.

Первое, разумеется, фамильное, величественное — насчет нас, моршанских. Второе, покороче: посмотри, мол, наша родина.

Растолкайте спящего человека и рявкните ему в ухо: мы — и далее по тексту. И увидите, что получится.

В общем, выражение лица у дочки, недовольной, что её разбудили, к назидательному пафосу не располагало. И я, помучившись, выбрал второе.

— Наша родина, — робко произнес.

Дочка решила, что с большой буквы;

— Россия, что ль?..

Посчитала, что дремлет, как спящая красавица, третьи сутки.

— Да нет, просто наша…

Ну да. Про сегодняшнюю Россию уже и не скажешь, что она и есть моя родина или что я — ейный колосок.

Дочка, уже кое-что слышавшая насчет моршанских от меня в детстве, растворила оба глаза.

Медленно-медленно продвигались мы серединою улицы. За нами даже мальчишки не бежали по той причине, что их здесь, наверное, просто не было. Да, конечно, разница огромная между нашей глиняной, степной стороной и этой, лесной, деревянной, с вкраплениями, ржавыми коронками узкого, сдавленного кирпича. Сказкою веет здесь; у нас же исключительно ветром. Лето подкрашивает российское запустение, особенно здесь, где — возможно из-за окружающих лесов, проникших в село заберегами берез — его концентрация кажется гуще, чем у нас. И все же именно запустение, похоже, становится общим, родовым признаком русской глуши. Мы как будто бы даже не ехали — мы как будто бы медленно-медленно проплывали, прилипая к толстым иллюминаторам, вдоль почернелой, с остатками резных коньков и наличников, незатейливой православной Атлантиды.

Впрочем, здесь-то глушь относительная: большая дорога проходит рядом — возможно, она в свое время и сманила моего отважного предка.

Улица вывернула к церкви. Кирпич сразу узнался — такой же, как и в лабазах. Пользовались, пользовались помаленьку миряне, считая, что у Господа Бога всего много, не убудет: храмовая стройка-то наверняка длилась не один год. Ровесники — фундаменты изб и фундамент небес. Церковка, правда, не Бог весть как высока, пошла как-то вширь. Как дородная, по малой нужде присевшая, широко расправив под собою, словно над заварным чайником, парчовые юбки, купчиха. Несколько старух и стариков сидели на ветхой лавочке перед церковным забором. Не нищие — кто бы им здесь подал? Свои. Я попросил остановиться, вышел из машины, поздоровался.

— Здра-а… — недоверчиво потянулось мне в ответ.

— Скажите, есть в селе вашем такие-то? — назвал свою фамилию.

Старухи и старики вопросительно переглянулись.

— Не-е, таких нету.

— А Рудневы? — назвал девичью фамилию своей бабки по другой, по женской линии.

Короткое совещание имело все тот же результат;

— Не-е..

В отцветающих взглядах больше недоверчивости, чем любопытства. «Волга» смотрелась на пустынной улице, как лоснящаяся навозная муха на скатерти. Я потоптался. Не с руки как-то было провозглашать насчет Моршанска. Дочка моя спала с закрытыми глазами, а эти, похоже, спят с открытыми.

— Может, это дачники? Москвичи? — сжалилась надо мною одна ветхая душа.

— А что, у вас и москвичи есть? — удивился я.

— Есть, — неохотно ответила та же самая, наиболее бодрствующая старуха.

Стало быть, я могу быть отнесенным одновременно и к дачникам, и к москвичам — на своей прародине. На фронтоне храма, помимо креста, кирпичом выложено: «1856». Значит, и мои вполне могли участвовать в общем богоугодном деле (как и в не богоугодном тоже).

— А какие ближайшие села есть здесь еще? — спросил я.

— Да вот, например, Сосновка, — было отвечено мне и указано на дом, который стоял поодаль по другую сторону церкви.

— Оно большое?

— Было немаленькое, сейчас же только вот эта изба и осталась…

Сосновка… Конечно, Сосновка! Как же я мог забыть? Название высветилось в памяти, как только нажали нужную кнопку. А может, только показалось, что имя наконец-то найдено, вспомянуто? Сосновка… Мы, дав петлю, проехали, проплыли медленно и пучеглазо и мимо этого кособокого дома и выбрались в поле: там, за лесополосой начиналась большая дорога. Рожь еще не созрела, но была высокой и сочной, с хорошо заряженным зёрнами колосом. Я выдернул увесистый пучок ржи, отряхнул от земли (чернозем!) его мочковатые корни и уложил в багажник. Давно заметил: чем бестолковее в России власть, тем лучше родит земля. Подстраховывает, что ли? Или потому что родит все чаще на пепелище?

Въехали и в Моршанск — как будто влезли с головой в пропахший нафталином бабушкин сундук. Толстостенный, поповский, ушедший в землю. Облупившийся и изодранный нищетою так, что душа ватными клочьями вывернулась наружу. Улицы же прорублены в могучей вековой зелени, как ходы сообщения. Есть города, в которых архитектура значительнее самого текущего народонаселения. Моршанские неохватные дубы и ветлы значительнее, роскошнее тамошней архитектуры — это как минимум. На улице из звукоусилителей иногда вспыхивало: «Мальчик хочет в Тамбо-ов…» над копотливой и целеустремленной тишиной — чем меньше у людей денег и дел, тем целеустремленнее снуют они по своим, только им ведомым траекториям.