Всеволод Бернштейн - Эль-Ниньо Страница 33

— Сестру не трожь! — предупредил я. — Не твое собачье дело! — внутри у меня закипала ярость.

— Отца нет, денег в семье нет, старший брат — больной на голову неудачник…

Я бросился на него. По крайней мере, сигару выбить у него изо рта мне удалось, потом я почувствовал резкую боль в затылке и потерял сознание.

15

Когда я был в четвертом классе, мы переехали в новый район. Собственно, никакого района не было. Стоял единственный готовый дом посреди огромной стройки. Прямо за нашим домом вырыли котлован под будущую школу, там я и пропадал целыми днями.

Я был бродягой, моряком китобойной шхуны, держателем фактории на тропических островах. Носил стетсоновскую шляпу, ковбойскую рубашку и набедренную повязку. Курил сигары, пил ром и всегда держал при себе заряженный винчестер. На всякий случай.

Представлять себе тропические острова в Илимске было непросто, хотя сосны в лучах заката и напоминали потрепанные тайфунами пальмы.

Каждый вечер я придирчиво изучал себя перед зеркалом, не появилось ли коричневых пятен — боялся заболеть проказой, а еще очень расстраивался, что у меня нет шрама через все лицо. Обдумывал способы, как бы такой шрам себе устроить, но все они казались мне ненадежными.

Незадолго до нашего переезда отца на работе премировали подпиской на полное собрание сочинений Джека Лондона в 13 томах. Новый том приходил по почте каждые две недели. За это время я успевал несколько раз перечитать предыдущий. Перечитать и чуть ли не выучить наизусть.

Когда дело дошло до рассказов о золотоискателях Аляски, наступила зима, и у меня появился свой Юкон. Там же, где раньше были тропические острова — в котловане. В котловане были горы, долины, ущелья, замерзшие реки. Если спуститься на самое дно, то города было не видно и не слышно. Только Белое Безмолвие вокруг. Строить школу почему-то не торопились, поэтому, кроме меня, в котлован никто не заглядывал.

Как-то раз я решил замерзнуть. У Джека Лондона часто кто-то замерзал. По его описаниям это было легко, человек просто засыпал, убаюканный Белым Безмолвием.

В тот вечер мои родители сильно поругались, орали друг на друга, мать плакала. Я не захотел это слушать, пошел на улицу, спустился на дно котлована, лег на снег. Мороз стоял крепкий, градусов тридцать. Нос и щеки пощипывало, но меня это не очень беспокоило. Я представлял себя золотоискателем, у которого была единственная спичка; я развел костер, но с ветки дерева упал снег и потушил огонь.

Снег. Он был повсюду, белый, мерцающий в свете звезд. Ноги и руки начало ломить от холода, двигаться не хотелось. Мне показалось, что я слышу музыку, точнее, не музыку, а какой-то далекий гул, мелодичный и завораживающий. Веки налились тяжестью, глаза слипались. Мне показалось, что снег укутал меня со всех сторон, как покрывалом. И я уснул.

Проснулся я в собственной постели. Оказывается, на стойке был сторож, старик, отставной военный. Он давно за мной наблюдал, думал, что я хожу в котлован, чтобы что-нибудь украсть, хотя воровать там было совершенно нечего. Старик меня заметил, вызвал милицию, потом скорую. Когда приехали машины, из дома вышли соседи. Меня узнали, принесли домой.

Отделался я отмороженным ухом, даже не простудился. Родители при мне больше никогда не скандалили. С тех пор мне иногда снится, что я лежу в снегу в котловане и слушаю Безмолвие.

16

Я открыл глаза и увидел спину Ивана. Иван копался в рюкзаке в углу палатки, гремел консервными банками. Когда я зашевелился, он обернулся:

— Проснулся, наконец! Силён ты спать, студент! Как самочувствие?

Я с трудом разлепил слипшиеся губы.

— Вроде нормально. А что было?

— Мы думали, все, отмучился, — Иван присел рядом. — Леон притащил тебя из леса. Ваше тело, говорит, забирайте …

— Какой Леон?

— Как какой?! Ты ж сам с ним в драку полез! Он теперь наш лучший друг, продуктов вон свежих подкинул, — Ваня тряхнул рюкзаком, — орлов своих Деду на подмогу прислал.

— Не понимаю, — я помотал головой, чтобы лучше соображать.

— Конечно, не понимаешь, — сказал Ваня. — Ты в следующий раз, прежде чем на человека с кулаками бросаться, спроси у него, кто он, что он. Пойдем на воздух! — Ваня привстал.

— Нет, подожди! — голова у меня кружилась, встать я не мог, поэтому схватил Ваню за руку. — Расскажи, что случилось!

Иван проворчал что-то о своей нечеловеческой занятости, но все-таки снова присел и охотно начал рассказывать. — Прикинь, оказывается, не мы одни такие умелые мореходцы. До нас, в этом самом месте, сел на мель шведский пароход. Давно, в 44-м году. Команда двинула через горы к людям, а одного тяжелораненого оставили в пещере. Это был тот самый старик с бородой, который твой кинобизнес порушил. Его в пещере нашла индейская девушка. Выходила, обласкала. Любовь, все такое, ребенок. Из родной деревни ее тут же прогнали за шашни с гринго, но они вроде как собственное племя организовали. Бастардос. А ребенок — это и есть Леон. Революционер.

— Революционер?

— Ну да, это у них профессия такая. Что еще в лесу делать? Да он, наверное, на Пляже сейчас, пойдем!

— Нет, подожди! — я мучительно соображал: ребенок, 44-й год… Никак не получалось собраться с мыслями. — Ты иди, — сказал я Ване. — Я сейчас.

— Слушай, — Ваня наклонился ко мне и понизил голос. — Анна-то о тебе спрашивала постоянно, просто места себе не находила. В больницу тебя везти собиралась. Запала красотка на твое бездыханное тело! — Ваня ткнул меня в бок. — Ладно, я пошел, ты тоже выползай!

Ваня вышел, и снаружи раздался его крик:

— Студент очнулся!

Я быстро выбрался из палатки, потому что испугался — вдруг Анна заглянет, а я валяюсь здесь, как камбала.

Анны нигде не было видно, зато на траулере и вокруг него царило оживление. Десяток голых по пояс босоногих подростков весело перекрикивались между собой, передавали друг другу по цепочке разный хлам с траулера и складывали его в огромную кучу на берегу.

Я присел на большой камень и вытер рукавом рубашки испарину со лба. Было душно, не хватало воздуха, мысли разбегались. Шутов говорил про ребенка и 44-й год. Пароход выбросило в 44-м, значит, ребенок появился в 45-м. А ребенок по-испански «эль ниньо». Эль-ниньо в 45 году. Вот что имели в виду Хосе и Альваро. Ребенок! Будущий революционер, а вовсе не природное явление. Вы снова в дураках, Константин Владимирович. Снова и снова, снова и снова. Я закрыл лицо руками. Все напрасно. Выгонят из института к чертовой матери. И поделом! Возомнил себя ученым! Джордано Бруно без стипендии…

Кто-то дотронулся до моего плеча.

— Иван, уйди, не до тебя! — сказал я, не отнимая рук от лица. Плечо тряхнули сильнее.

— Какого лешего! — Я поднял голову и увидел стоящего передо мной Деда. «Тебе-то что надо?» — вырвалось у меня. Впервые я назвал Деда на «ты», но так тихо, что он, наверное, не расслышал.

Дед протянул мне свернутый листок бумаги.

— Вот, возьми.

— Что это?

— Результаты измерений. Пока ты спал, я сделал три станции, температура воздуха, ветер, температура воды, высота прилива. Перепиши в свою тетрадь.

— Не нужно, — сказал я. — Бесполезно…

Старший механик постоял немного, потом сел на камень рядом со мной. Достал сигарету, закурил.

— Сволочью меня считаешь? — спросил он. Я не ответил.

— Правильно считаешь, — кивнул Дед. — Я тебя тоже поначалу не жаловал. Думал, вот еще один шустрик, будущий хозяин жизни. — Дед сплюнул и втоптал слюну в песок.

— Еще в начале рейса пришел как-то в кино к тебе. У тебя посреди фильма пленку в аппарате заело, так ты вместо того, чтобы распутывать ее — раз ножницами, потом хренакс скотчем, пять секунд и готово. А то, что пленка будет резаная — кому какое дело, кому хочется возиться? Хотел я тебе тогда по шее надавать, да удержался. Все равно вывернешься. Скажешь, аппарат старый, под списание, пленку жует постоянно, и саму пленку давно уже на помойку пора, фильмы заезженные, тоже правда. И траулер старый, и вообще одно барахло кругом. Давай, режь! Чего жалеть? Зачем возиться? В общем, плюнул, ушел из твоего кино. А почему плюнул, знаешь? — Дед повернулся ко мне. — Потому что сам такой же! — ответил за меня Дед. — Знал, что рейс — гнилой, а все равно полез. Думал, отсижусь в машине, мое какое дело? И все так! Чик ножницами — и наплевать! Так все и похерили. Траулер угробили, страну развалили. Кто это сделал? Американцы? Хрен там! Мы с тобой! Но ты еще молодой, много наворотить не успел, а я вот успел. Такого успел — отец мой, будь живой, три шкуры бы с меня спустил. Он всю жизнь с головы до ног в соляре проходил, зато в дерьмо ни разу не вляпался. А я как полгода на берегу посидел, так и стух. Жена запилила — все люди как люди, а ты? Люди… — Дед снова сплюнул. — Вот и я, как эти люди, побежал в контору, возьмите! Куда угодно, с кем угодно…