Никос Казандзакис - Грек Зорба Страница 33

— Можно с тобой посидеть, дедушка?" - спрашивает она посмеиваясь. - Мне кровь в голову ударила, так и разбирало свернуть ей шею, дурёхе. Ну, я, конечно, сдержался, жалко мне её стало, подозвал официанта.

- Шампанского! (Ты уж, меня извини, хозяин! Я потратил твои деньги, но она так меня оскорбила, что нужно было спасать нашу честь, твою и мою, надо было поставить на колени эту соплячку! Я хорошо знал, что ты бы не оставил меня в беде в эту трудную минуту. Итак, шампанского, официант!)

Принесли шампанского, я и пирожных заказал, а потом снова шампанского. Тут парень разносит жасмин, я покупаю всю корзину и высыпаю на колени этой трусихе, осмелившейся нас оскорбить.

Пили да попивали, но, клянусь тебе, хозяин, я даже не коснулся её. Я знаю своё дело. Когда я был молод, первым делом начинал их лапать. Теперь же, будучи стариком, я начинаю с того, что трачу деньги, и делаю это галантно, бросаю их горстями. Женщины от таких манер с ума сходят, потаскухи, ты можешь быть горбатым или старой развалиной, безобразным, как вошь, они забывают обо всём. Эти шлюхи видят только, как сквозь пальцы текут деньги, будто из дырявого решета. Итак, я тратил направо и налево, благословит тебя Господь и воздаст тебе сторицею, хозяин, и девчонка прилипла ко мне. Она потихоньку придвигалась, прижала свою маленькую коленку к моим огромным ногам. Я же словно кусок льда, хотя весь закипел.

Именно так заставляют женщин терять голову, ты должен это знать на случай, когда тебе представится оказия чувствовать, как внутри весь горишь, но до них даже не дотрагиваешься.

Короче, уже пробило полночь. Огни стали постепенно гаснуть, кабаре закрывалось. Я вытащил пачку тысячных и расплатился, оставив официанту щедрые чаевые. Малышка так и вцепилась в меня.

- Как тебя зовут? - спросила она меня млеющим голоском.

- Дедушка! - отвечаю я, уязвлённый.

Потаскушка крепко прижалась ко мне.

- Пойдём… - шепнула она, - пойдём…

Я, сжав её руку, дал понять, что согласен, и ответил:

- Пошли, моя малышка… - голос мой совсем охрип.

В дальнейшем я был на высоте, можешь не сомневаться. Потом нас сморил сон. Когда я проснулся, должно быть, наступил полдень. Осматриваюсь и что же вижу? Чудная комнатка, очень чистая, кресла, умывальник, мыло, разные флаконы, зеркала, на стене висят пёстрые платья и куча фотографий: моряки, офицеры, жандармы, танцовщицы, единственная одежда которых - сандалии. А рядом со мной в постели теплая, надушенная, растрёпанная девочка.

Ах, Зорба, говорю я себе, потихоньку закрывая глаза, ты живым попал в рай. Место уж больно хорошо, ни шагу отсюда! Я тебе уже как-то говорил, хозяин, у каждого свой собственный рай. Твой рай будет набит книгами и бутылями чернил. Для другого он будет наполнен бочонками с вином, ромом и коньяком, для третьего - пачками фунтов стерлингов. Мой рай здесь: маленькая надушенная комнатка с пёстрыми платьями, туалетное мыло, достаточно широкая кровать с пружинами и женщина рядом со мной.

Раскаявшийся грешник наполовину прощён. Весь день я не высунул носа наружу. Подумай, как мне здесь было хорошо. Я заказал еду в лучшей харчевне и нам принесли целое блюдо съестного. Всё очень подкрепляющее: черную икру, отбивные, рыбу, сок лимона, восточные сладости. Снова занялись любовью и снова уснули. Проснулись к вечеру, оделись и отправились под руку в кабаре, где она работала.

В двух словах, чтобы не утомлять тебя болтовнёй, скажу, что программа эта продолжалась. Но не порть себе кровь, я занимался и нашими делами.

Время от времени я наведывался в магазины посмотреть товары. Я куплю тросы и всё необходимое, можешь быть спокоен. Днём раньше, неделей позже, или даже месяцем, что от этого изменится? Как говорят, кошки в спешке делают своих котят наперекосяк. И ещё: быстро делают только кошки, да слепых родят. Поэтому особо не торопись. Я жду, пока мои уши прочистятся, а рассудок придёт в норму в твоих же интересах, чтобы меня не обманули. Тросы должны быть первого сорта, иначе мы погибнем. Итак, наберись чуточку терпения, хозяин, и верь мне. Главное, не беспокойся о моём здоровье. Приключения мне на пользу. За несколько дней я превратился в молодого человека двадцати лет. Во мне такая сила, что, уверяю тебя, она заставит расти новые зубы. Прежде у меня болела поясница, теперь же моё здоровье отменно. Каждое утро я разглядываю себя в зеркале и удивляюсь, почему мои волосы ещё не чёрны, как вакса.

Ты, наверное, удивляешься, зачем я тебе пишу всё это. Ты для меня вроде исповедника, и мне не стыдно признаваться тебе в своих грехах. И знаешь почему? Мне кажется, ты, словно Господь Бог, держишь в руках влажную губку и - хлоп! хлоп! - хорошо ли, плохо, но ты всё стираешь. Именно это и придаёт мне смелости рассказывать тебе обо всём. Так что слушай дальше!

Потом у меня всё пошло вверх дном, и я близок к тому, что потеряю голову. Прошу тебя, как только получишь это письмо, возьми ручку и напиши мне. Пока не получу от тебя ответа, я буду сидеть как на угольях. Думаю, что много лет прошло с тех пор, как меня вычеркнули из списков Господа Бога. Впрочем, в списках дьявола меня тоже нет. Я записан только у тебя, поэтому мне некуда больше обратиться, ваша милость. Итак, слушай внимательно то, о чём я тебе расскажу. Вот что произошло.

Вчера в деревне близ Кандии был праздник; чёрт меня возьми, если я знаю, какому святому он посвящён. Лола (вот уж правда, я забыл тебе её представить) говорит мне:

- Дедушка (она снова стала звать меня дедушкой, но теперь ласкательно), я хочу пойти на праздник.

- Иди, бабушка, - говорю я ей, - иди же.

- Но я хочу пойти с тобой.

- А я не пойду, у меня много дел. Иди одна.

- Ну что же, хорошо, я тогда тоже не пойду.

Я вытаращил глаза.

- Почему же ты не пойдёшь?

- Если ты пойдёшь со мной, тогда и я пойду, если ты не пойдёшь - и я не пойду.

- Но почему? Разве ты не свободный человек?

- Нет, я не такая.

- И ты не хочешь быть свободной?

- Нет!

Честное слово, я почувствовал, что схожу с ума.

- Ты не хочешь быть свободной? - воскликнул я.

- Нет, не хочу! Не хочу! Не хочу!

Хозяин, я тебе пишу из комнаты Лолы, на её бумаге. Христа ради, будь внимательнее к моим словам, прошу тебя. По-моему, человеком считается тот, кто хочет быть свободным. Женщина, которая отказывается от свободы, - человек ли она?

Умоляю, ответь мне тотчас. Обнимаю тебя от всего сердца, добрый мой господин.

Я, Алексис Зорба»

Прочитав письмо Зорбы, я долгое время оставался в нерешительности. Я не знал - злиться, смеяться или восхищаться этим простаком, который отринув привычные устои - логику, мораль, порядочность, добрался до сути. Все эти добродетели, такие необходимые в жизни, у него отсутствовали, зато остались только каверзные и опасные свойства, которые неотвратимо толкали его к крайностям, в бездну. Этот невежественный трудяга, пока писал, в пылу нетерпения ломал перья, в таком же состоянии были, наверно, люди, сбросившие обезьянью шкуру, или великие философы перед очередным открытием. Выяснить истину Зорба считал срочной необходимостью; похожий на ребёнка, он всё видит, словно впервые, без конца удивляется и спрашивает. Ему всё кажется чудом, и каждое утро, открыв глаза и видя деревья, море, камни, птиц, он разевает рот от удивления.

«Что за чудо? - восклицает он. - Что это за тайны, которые называются дерево, море, камень, птица?»

Я вспоминаю, как однажды, когда мы брели к деревне, нам встретился маленький старичок верхом на муле. Зорба уставился на животное так, что крестьянин в ужасе закричал:

- Ради Христа, не сглазь его! - и перекрестился.

Я повернулся к Зорбе.

- Что ты сделал этому старику, он так раскричался? - спросил я.

- Я? Да ничего я не сделал! Я смотрел на мула, ну и что! Разве это тебя не удивляет, хозяин?

- Что именно?

- Да то, что на земле есть мулы.

Однажды, когда я читал, растянувшись на берегу, Зорба уселся передо мной и, положив сантури на колени, принялся играть. Подняв глаза, я смотрел на него. Мало-помалу выражение его лица стало меняться, его охватила какая-то первобытная радость, он тряхнул головой на длинной шее и запел.

Я услышал македонские напевы, песни клефтов, дикие возгласы; он как бы возвращался в доисторические времена, когда крик концентрировал в себе то, что сегодня мы называем музыкой, поэзией, мыслью. «Ах! Ах!» - выкрикивал Зорба из глубин своего естества, и весь этот тонкий слой, который мы называем цивилизацией, рвался, давая выход чувствам вечного дикаря, покрытого шерстью бога или наводящей ужас горилле, сидящих в этом человеке.

Лигнит, убытки и прибыли, мадам Гортензия и проекты будущего - всё исчезало. Крик вбирал в себя всё, нам ничего больше не было нужно. Застыв на мгновенье на этом уединённом критском берегу, мы хранили в груди всю горечь и сладость жизни. Солнце склонялось к западу, надвигалась ночь, Большая Медведица отплясывала вокруг небесной оси, выходила луна и с ужасом смотрела на двух козявок, которые пели на песке и никого не боялись.