Джозеф Хеллер - Вообрази себе картину Страница 33

Золотая цепь стала почти рельефной, он густо нанес на нее белую краску и затем, слой за слоем, стал покрывать ее желтой, коричневой и черной. Именно так Рембрандт изготавливал золото для Аристотеля.

— Золото выглядит почти настоящим, — сказал натурщик.

— Оно и есть настоящее, — пробурчал Рембрандт. Он не отводил взгляда от холста. Теперь он немного менял розоватый перстень, нанося на плотные белые точки, покрывавшие его поверхность, другие — крохотные, беловато-желтые, отчего поверхность начинала блестеть, словно он и впрямь творил золото из запахов краски, пользуясь тонкой кистью, будто волшебной палочкой. — То, что на вас, — поддельное.

— Не понимаю.

— Я пишу чистое золото.

— Черной, коричневой и белой краской?

— А ваши украшения, они из золота накладного. Перстень, серьга, все остальное. Цепь так и вовсе медная. Подойдите поближе. Посмотрите на цепь и посмотрите на картину. Видите разницу? Это золото — настоящее.

Золото на полотне выглядело более подлинным.

— Я вообще-то не об этом хотел поговорить, — подавленно произнес натурщик. — Вот вы упомянули о подражании, — нерешительно начал он и примолк, неуверенный, стоит ли продолжать. — Вы знаете, что Говерт Флинк пользуется все большим успехом благодаря картинам, которые пишет в подражание вашим, вам и вашей манере?

— Флинк был моим лучшим учеником, — кивнув, снисходительно ответил Рембрандт. — Он уже знал немало, когда пришел ко мне. И меньше чем за год научился писать в моей манере.

Натурщик тоже кивнул.

— Говорят, он теперь пользуется даже большим успехом, чем вы. И получает за картины, которые похожи на ваши, много больше.

Очень медленно отложив мастихин и палитру, Рембрандт взял тяжелую кисть, дочиста вытер ее о свою тунику и стиснул, выставив вперед, будто нож, ее толстый конец. Аристотель испугался за свою жизнь. Рембрандт походил на человека, способного пронзить ему грудь.

— Не понял, — холодно сказал Рембрандт.

— Говорят, что он получает за свои картины больше денег, чем вы за ваши.

— За свои картины, похожие на мои?

— И за них тоже.

— Быть этого не может. Разве такое возможно?

— В Амстердаме возможно.

— Бессмыслица какая-то. Он получает за подражания моим работам больше, чем я за оригиналы?

— На них спрос больше.

— Да как это может быть? Зачем люди станут платить ему больше денег за подражания моим старым работам, когда они могут купить у меня оригинал?

— Говорят, его картины лучше.

— Это как же они могут быть лучше? У меня просто слов нет. Ладно, на сегодня хватит. И что еще говорят? Давайте уже, рассказывайте все.

— Ну, раз вы спрашиваете, — сказал натурщик, переодеваясь перед уходом в свои собственные строгие черные одежды. — Среди художников ходят разговоры, будто ваша экономка брюхата.

— А мне что за дело? — спросил Рембрандт.

— Говорят, это ваш ребенок, — сказал натурщик.

— А им что за дело?

— Всего доброго, друг мой. Да охранит вас Господь.

— И вас тоже.

Декарт женился на служанке, с которой сожительствовал. Рембрандт, придерживавшийся более высоких социальных стандартов, не позволил себе пасть столь низко. Он так и не женился на Хендрикье, хотя однажды и назвал ее в юридическом документе своей «покойной женой».

Когда ближе к вечеру явился, чтобы позировать для портрета, Ян Сикс, Рембрандт первым делом спросил его, правда ли то, что ему рассказали о Говерте Флинке.

Сикс полагал, что правда.

— Он был моим худшим учеником! — раздраженно воскликнул Рембрандт.

— Его репутация растет, — сказал Сикс. — Как и его связи. Скоро от него будут зависеть все заказы в городе.

— В этом нет никакой логики!

— Если вам требуется логика, — сказал, забавляясь, Сикс, — познакомьтесь с Декартом. Или побеседуйте вон с ним, с вашим Аристотелем. Он, к вашему сведению, довел силлогизм до совершенства.

Не желает Рембрандт беседовать ни с каким Аристотелем!

— Флинк получает за своих старых Рембрандтов больше, чем я за моих новых? И вы хотите заставить меня поверить в это?

— По-моему, именно так дела и обстоят. Я же не говорю, что это справедливо.

— Но почему такое могло случиться?

— По обычнейшим причинам делового характера, я полагаю. Люди считают его работы более ценными.

Рембрандт гневно всхрапнул.

— Изумительно. Вы говорите, что люди находят его подражания моим оригиналам более ценными, чем сами оригиналы? Люди находят их более ценными? Это невероятно.

— Людям кажется, что они лучше.

— Но как такое могло случиться? Этот Говерт Флинк самый тупой из моих учеников, болван болваном! — он писал на моем полу такие гульдены, что я издали видел: подделка, — а теперь пишет в моей манере и продает свои подражания моим работам по более высоким ценам, потому что людям кажется, будто они лучше моих работ? Они что, обезумели все? С ума посходили? Или это я спятил?

— Вы слишком пренебрежительно говорите о подражаниях, друг мой, — ласково произнес Ян Сикс. — Известно ли вам, что этот ваш Аристотель в своей «Поэтике»…

— Это не мой Аристотель. И вообще это картина, а не человек.

— И тем не менее. Аристотель утверждает, что все великие трагедии суть подражания действию. Хотя я полагаю, что у нас в Голландии, поскольку ничего на нее похожего в мире не существует, наши собственные национальные трагедии, возможно, еще являются оригиналами.

— Тоже мне трагедии. Флинк — вот это трагедия. То, что вы мне рассказываете, не имеет никакого смысла.

— Об Аристотеле?

— О Флинке. Аристотель меня не интересует. Вот вы человек образованный. Как могут его старые картины, написанные в подражание моей манере, превосходить мои собственные?

— У него глаже поверхность, цвета прозрачные, линии определяют форму и детали прописаны.

— Но это вообще не моя манера! — с мукой воскликнул Рембрандт. — Флинк надувала! Я так не пишу.

— Так, может, попробуете? — улыбаясь, предложил Сикс. — Если вам хочется вернуть былую популярность и получать столько же, сколько он.

— И тогда, — глумливо осклабясь, сказал Рембрандт, — мои полотна будут копиями его подражаний моим оригиналам, так, что ли?

— В точности так, — согласился Сикс. — Особенно если он снова станет писать как вы. И самое приятное, вам не придется больше тратить время на создание оригиналов, верно?

— И чьим же именем мне их придется подписывать? Своим или его?

— Я думаю, воспользовавшись его именем, вы заработаете больше. Хотя, может быть, вам удастся уговорить Флинка, чтобы он подписывался «Рембрандт».

— Он, значит, и подписываться в моей манере умеет?

— О да, этим он тоже занимается. Ему удается даже сделать вашу подпись более классической, чем ваша собственная.

— Так, может, мне прямо с вашего портрета и начать? — ядовито осведомился Рембрандт. — Прямо сейчас все и поменяем.

— Мой, пожалуйста, оставьте как он есть.

— Да нет, давайте обратим его в подражание тому, что сделает Флинк, подражая мне, когда начнет получать заказы на портреты наподобие вашего, выполненные в манере того, который я сделал для Яна Сикса, — после того как люди его увидят.

— Этот не трогайте.

— Я могу даже дату поставить более позднюю, чтобы сделать его более ценным, чтобы он походил на мою копию его подражания моего вашего портрета.

— Я хочу, чтобы над нашим портретом вы продолжали работать точно так же, как начали, и в точности так, как мы с вами договорились, — сказал Сикс. — Вот уж не думал, друг мой, что вы бываете таким шутником.

— Я вовсе не шучу.

— Мне очень нравится мое лицо.

— Оно не ваше.

— А вон то — не Аристотеля. Вы снова чуточку меня изменили, правда? Что-то вы со мной такое сделали с тех пор, как я был здесь в последний раз.

— Я собираюсь сделать вас немного постарше.

— Жестче, сколько я вижу. Почти безжалостным. И вы написали мне манжеты, и рукава подвернули, и воротничок отгладили. Как вам удалось сделать его столь чистым? Жаль, у нашей прачки так не получается. А руки как хороши! Вы их соорудили почти из ничего, верно? Несколько мазков, немного цвета. Это вы мне позволили увидеть. Может, и за остальным разрешите понаблюдать? Все ваши лучшие трюки вы проделываете в мое отсутствие, не так ли?

— Мне тоже нравятся руки, — ворчливо откликнулся Рембрандт и запыхтел от гордости.

Они и Аристотелю нравились.

Тут все трое держались единого мнения.

Восторги Сикса Аристотель принимал, почти не краснея. Он провел много поздних, утомительных часов, краем глаза наблюдая, как работает Рембрандт, работает уверенно, воровато и напряженно, используя различные оттенки белого, чтобы создать ощущение объемности воротника и манжет, о которых говорил Ян Сикс. Украдкой Рембрандт прошелся кистью с подсохшей на ней золотисто-желтой краской вдоль правой руки Сикса, создав намек на подвернутый над манжетами рукав его дублета, а когда Сикс спросил, как ему удалось добиться, чтобы ткань мерцала и выглядела столь свежей, отделался неразборчивым бормотанием. Аристотель знал: Сиксу и за миллион лет не догадаться, что такими же мазками Рембрандт сообщил объем и перчатке, обвисшей в руке Сикса, используя только цвет и форму для создания этой непритязательной части туалета, на которой держится равновесие всей картины.