Ежи Пильх - Безвозвратно утраченная леворукость Страница 33

Третья с конца, пишущая убийственные письма студентка киноведения с чуть затуманенными от длительного всматривания в экран красивыми синими глазами, перестала встречаться с человеком пера, поскольку вообще перестала с кем-либо встречаться. Своими красивыми и слегка подслеповатыми глазами она начала высматривать настоящую любовь. Довольно быстро, впрочем, настоящую любовь она нашла, обручилась и полностью окунулась в регулярное и динамичное расторжение и возобновление помолвок.

Четвертая с конца, служащая краковского филиала Англо-Американского банка, максимально упорядочила свою жизнь, и ее время — заполненное теперь плаванием, бегом, занятиями в тренажерном зале, изучением иностранных языков, тщательно подбираемыми культурными развлечениями и методичным потреблением здоровой пищи — съежилось. В ее новой, суровой, как бетонная архитектура, жизни не было уже места неопределенным, как поэтическая проза, и исполненным всяческой необузданности свиданиям. Человек пера некоторое время тосковал по ней. Под воздействием тоски он набросал несколько фраз в одной из своих элегантных тетрадок в линеечку. «Мы стремились к совершенству, — писал человек пера, — мы стремились к абсолюту, невзирая на то, что, когда речь идет о реализации обоюдного влечения, трудно найти место менее романтичное, чем опустевшие офисы краковского филиала Англо-Американского банка. Но когда она опиралась полными плечами об эбонитовую столешницу своего рабочего стола, кровь наша пылала и мы уподоблялись совершенным богам. А когда наше совершенство становилось чрезмерным, когда охватывающая нас гармония выходила за грани разумного, расступался тогда обитый пробкой потолок Англо-Американского банка, из зияющей дыры ниспадала фосфоресцирующая веревочная лестница, по ней скользили фигуры, и раздавались голоса. «Вот я воздвигну на тебя зло, человек пера», — говорил Господь Саваоф. Я слышал его, но не видел его лика, потому что был он повернут ко мне, словно к Моисею, задом. «Стремитесь к совершенству на временных ложах, пишите на вековечных столах», — говорил Господь Саваоф и восходил по фосфоресцирующей лестнице. Потолок Англо-Американского банка смыкался, и еще некоторое время была слышна приглушенная с нашей стороны пробкой музыка сфер».

Человек пера был удовлетворен художественными достоинствами описанной картины, но так и не включил ее ни в одну из своих книг. Он боялся, что служащая краковского филиала Англо-Американского банка, перелистывая в книжном магазине какое-нибудь его произведение, наткнется на вышеуказанную сцену, узнает себя и, растроганная этой увековеченной в слове любовной страстью, решит вернуться. А ведь он, написав под воздействием тоски несколько фраз, после их написания тут же тосковать и перестал.

Пятая с конца потенциальная женщина жизни человека пера абсолютно отказалась от алкоголя и стала абстиненткой. Поскольку сам он ни абсолютно, ни частично от алкоголя не отказывался, а наоборот, пил все более радикально, и ужасные депрессии, под предлогом которых он тянулся к стакану, повторялись все чаще, они расстались естественно и почти незаметно. Это был алкоголический дурман, запойная любовь. Человек пера отдавал себе отчет, что по-хорошему даже не знает, как в точности выглядела его пятая с конца потенциальная женщина, он всегда видел ее в алкогольной горячке. Он не помнил, когда в первый раз увидел ее, не помнил, когда с ней познакомился; не мог помнить, потому что был тогда запредельно пьян. Он стоял, опираясь о стойку бара, бурый горячечный пот стекал по его липу, такой же запредельно пьяный театральный критик и чуть более вменяемый заслуженный сценограф служили ему носовым платком и словом утешения, он же неловко вытирал со своего лица пот, разящий «горькой желудочной»[59], и в круговерти пьяной карусели видел маячащее рядом высокое и дородное дамское привидение. Он видел его в мешанине спутанных образов и не имел ни малейшего понятия о том, что это соблазнительное привидение ляжет пьяной тенью и пьяной тяжестью на ближайшие недели его жизни, что вот-вот их пьяные души, пьяные мозга и пьяные языки придут к гармоничному соглашению, что их пьяные тела будут слепо стремиться друг к другу, что их пьяные руки, пьяные волосы и пьяные пальцы будут сплетаться между собой. Когда через несколько недель, а может, несколько месяцев он очнулся, то уже ничего не знал, ни в чем не был уверен. Не знал, был ли он с пятой с конца потенциальной женщиной своей жизни, или же она — пьяный сон, пьяная галлюцинация. На пьяную голову он был уверен, что любит ее, но на трезвую голову не был уверен даже в том, существует ли она вообще. В ту пору он сочинил изысканное гомеровское сравнение, сравнивающее пьянство с любовью. «Я пробудился и понял, — слово за словом слагал человек пера, — что пьян от любви. Композиция древней метафоры мучительно досаждала мне, ибо точно также, как пьяница, пробуждаясь после пьяного сна, поднимает веки и с обманчивым облегчением обнаруживает, что и сам он вроде в неплохом самочувствии и мир вокруг него в каком-никаком порядке, так и я, продрав глаза, констатировал, что все в общем и целом нормально, тело мое видит, осязает и обоняет и все вещи на своих местах. Но точно так же, как пьяница, который, приподнявшись выше, вдохнув глубже и взглянув внимательнее, констатирует с внезапным отчаянием, что все отнюдь не на своих местах и все не в порядке, так и я резко почувствовал неустойчивость мира, мои внутренности были в абсолютном хаосе, кровь текла как хотела, а мысли в панике скакали друг за дружкой галопом. Я был пьян. Я был пьян от любви».

Человек пера всегда, взявшись за стакан, думал о пятой с конца потенциальной женщине своей жизни, ему хотелось прочесть ей сложенное им слово за словом сравнение, сравнивающее пьянство с любовью, ему хотелось быть с ней, хотелось пьяной рукой дотрагиваться до ее пьяной руки, хотелось заново повторить то, что он говорил ей, хотя он и не помнил, что говорил, ему хотелось еще раз увидеть стоящее рядом высокое и дородное дамское привидение, но пятая с конца потенциальная женщина жизни человека пера не показывалась ни наяву, ни в пьяных снах. Шестой с конца он не помнил.

Он был одинок и не двигался с места. Он писал, и ему казалось, что наконец-то он знает, как надо писать, он перестал принимать позы, перестал прикрываться похожими на погребальные драпировки вуалями, сбрасывал маски, хотя не писал ни о себе, ни о своих актуальных или потенциальных женщинах и не восторгался своими вредными привычками. Он писал и почти никуда не выходил. Даже не навещал свои любимые и теперь — когда страна освободилась от московского ярма — переполненные всяким добром канцелярские магазины. Еще не так давно он как минимум раз в месяц покупал чайную бумагу, красивую записную книжку или элегантную тетрадку в линеечку. Теперь, когда у него закончились чайные листы, он вытащил со дна шкафа стопку большевистской бумаги самого низкого качества, хранившуюся там еще со времен военного положения. Ему не мешала ни ее шершавая поверхность, ни серо-коричневый оттенок Порой ему казалось, что он пишет на старых, выцветших и линялых контурных картах, и когда он без остатка отдавался этой иллюзии, ему писалось легко.

Он чувствовал приближающуюся старость и боялся выхода своего тела из-под контроля, но пока что оно охотно пробуждалось, голова подчинялась мыслям, а ноги человека пера еще хотели носить его по свету. Бесспорно, это был еще не конец его путешествий, а кроме того, положа руку на сердце, что это до сих пор были за путешествия? Насколько далеко человеку пера удавалось добираться на своих двоих? До Космыжува? До Свошовиц? До Тынца? Городским транспортом на Волю Духацку? Междугородным автобусом в Вислу? Железной дорогой до Кракова и обратно? Я вас умоляю! Иногда он вспоминал, что все потенциальные женщины его жизни, и последняя, и предпоследняя, и третья с конца, и четвертая, и пятая, и даже шестая, которую он вообще не помнил, хотели поехать с ним в Венецию. По вечерам, когда он вставал из-за рабочего стола, когда раскрывал окно, когда слышал голоса остывающего города, он все более интенсивно и все более практически задумывался о дальнем одиноком путешествии.

Элегия на перевозку пищевых отходов

Когда пани Оглендачева принесла страшную весть, что в Водолечебном доме каждый вечер распутные женщины раздеваются догола и танцуют на столах, всем стало ясно: то, что было предсказано в Откровении Святого Иоанна, вот-вот сбудется. Знаки, предсказывающие конец света, и раньше были многочисленными, богохульники и насмешники кружили по Висле, вера чахла, беззаконие росло, фальшивые пророки арендовали дом в Дзехцинце и склоняли своих последователей к ежедневным купаниям, космические ракеты безнаказанно дырявили небо, покойники назойливее обычного стучались в окна, безбожники нашли комнаты на лето, на Оходзитой затряслась земля, приближалась эпидемия, приближалось наводнение, на небе возникали знаки, комета над Чанторией двигалась медленно, точно раскаленный поршень.