Георг Кляйн - Либидисси Страница 33

Только теперь, в погромыхивающем вагоне надземки, слушая напевное бормотание Лизхен, положив ноющую руку на пластиковый пакет, я решаю осмотреть оружие, которым был ранен. Запускаю левую руку под подол кууда и достаю пистолет. Сразу становится ясно, что с ним случилось: одно из латунных колец, охватывавших оба ствола, при выстреле лопнуло и вонзилось острой верхней кромкой в мой палец, который лежал на спусковом крючке.

26. Надежда

И в Гото, и только что в вагоне надземки кууд, облегая мои плечи и спину, приятно согревал меня. В последние ночные часы, особенно при ясном небе, в городе может ощутимо похолодать. И все же теперь, преодолевая короткое расстояние в квартале тряпковаров от станции надземки до нашего домика и следуя за Лизхен, я обливаюсь потом в этом балахоне из козьей шерсти. Правая нога болит все сильнее. О размеренной ходьбе нечего и думать. До лодыжки нога онемела, и все чаще, возникая в пальцах, сквозь подъем и голень с захватом колена, ее пронизывает страшная колющая боль. Хромая, я отстаю от Лизхен на два, три, а вскоре уже и на пять шагов, она же шагает в своей ортопедической обувке так, будто громадные черные башмаки стали невесомыми и она больше не нуждается в них как в жесткой опоре. Правая рука тоже делает мое продвижение вперед мучительным. Хотя я, напрягая мышцы до судороги, держуее на высоте плеча, в рассеченном пальце бьется пульс. Кровь давно пропитала пластырь и стекает по запястью в рукав. Когда мы пересекаем безлюдный овощной рынок, я окликаю удаляющуюся от меня девочку и прошу ее остановиться: мне надо перевести дух.

Сажусь на край фонтана, кладу больную ногу на парапет и вытягиваю руку для осмотра. Но Лизхен начинает копаться в своем пластиковом пакете и извлекает оттуда толстую пачку денег. Я узнаю ее по шнурку от ботинок, которым в свое время перевязал банкноты. Это наш «неприкосновенный запас». Лизхен рассказывает, что деньги ей уже пригодились. Когда она ехала в Гото, на одной из станций в вагон вошли три гахиста преклонного возраста с автоматами новейшего образца. И потребовали от нее и упитанного молодого сейшенца — больше пассажиров в вагоне не было — сделать пожертвование в честь Великого Гахиса и девятой годовщины его гибели. Хоть и не без труда, но ей удалось-таки выдернуть из толком еще не оттаявшей пачки все новые пятисотенные и сунуть их одному из этой троицы в костлявую длань. Сейшенец же по молодости лет сглупил: дал старую, дореформенную десятитысячную, к тому же истертую и грязную. Словно это могло быть единственно возможным ответом, один из старцев всадил парню в нижнюю часть живота целую очередь. Из окна отходящего поезда было видно, как они выволокли его, еще живого, на платформу, оставили там лежать, а сами преспокойно сели в поезд, шедший в противоположном направлении.

Не помню, чтобы Лизхен когда-нибудь прежде рассказывала мне такую же длинную историю. Не исключено, что она это сделала, дабы я поменьше приглядывался к ее хлопотам вокруг моего пальца. И действительно, слушая, я не почувствовал, как она сняла набухший от крови пластырь. На сей раз она хочет заняться раной всерьез и разложила все необходимое для этого на краю фонтана. Кроме пачки денег в ее пластиковом пакете находилась моя бывшая сумочка для туалетных принадлежностей. В мое отсутствие ее обладательницей стала Лизхен. Даже мне бросается в глаза, что некогда засаленную и замусоленную сумочку Лизхен сумела отчистить чуть ли не до блеска. Теперь, когда ею распоряжается девочка, она набита до отказа, и я с удивлением рассматриваю самый верхний слой вещиц, которые Лизхен уложила в несессер по неизвестной мне системе. Девочка достала оттуда катушку ниток и обвязывает мой палец так туго, что края раны сходятся. Смотреть на кровоточащую плоть мне не по душе, и потому я вглядываюсь в раскрытую сумочку, пытаюсь, словно соревнуясь с самим собой, распознать в плотной массе как можно больше отдельных вещиц и найти им название. Из-за того, что молния уже не стягивает боковые стенки, все уложенное в несессер слегка расползлось. А изящная красная пластмассовая расческа даже торчит, выйдя наполовину за край сумочки. Я хочу поправить ее, но сделать это левой, не искушенной в тонких движениях рукой трудно, и сумочка теряет равновесие, падает с парапета, и все ее содержимое, множество самых разных вещиц, разлетается по мостовой.

Левая щека у меня горит, левое ухо гудит, и каким-то чудесным образом, кажется, даже ожил левый глаз, хотя размашистый удар девочки задел только его нижний край. Значит, верхнее веко поднялось. Звонкая оплеуха словно напомнила ему о его давнем, нормальном положении, и оно вновь, пусть всего лишь на несколько мгновений, пока длится шок, туго облекло верх глазного яблока. С тех пор как веко занедужило, доктор Зиналли скрупулезно обследовал его при каждом моем визите к нему — с использованием экзотичной, старинной аппаратуры. На лице у меня, болезненно ущемляя кожу, закреплялись приспособления с зажимами, а над ними перемещались огромные, смонтированные на передвижных штативах линзы. На мои вопросы о причинах паралича века и возможном обострении симптомов Зиналли всегда отвечал уклончиво. Обычно начинал рассуждать в своей пространной манере, не допускающей ни возражений, ни попыток что-нибудь уточнить. Туманно говорил о неясном происхождении германской расы, сетовал на ее слишком долгое пребывание в регионе к востоку от Черного моря, где якобы находились ее корни. И всегда звучало это так, будто он хотел объяснить мою глазную болезнь мрачным характером событий тысячелетней давности, представить ее — может быть, чтобы меня утешить — как унаследованный расовый дефект, как следствие близкородственного размножения, проявившееся только теперь, в наше время. Я чувствую, что Лизхен смотрит на меня. Все еще освеженный ее ударом, я стараюсь ответить взглядом такой же силы. Это не удается; но мгновенье, когда наши глаза встречаются, длится достаточно долго, чтобы я понял: девочка ждет, что я встану и двинусь дальше.

Мы ждем Шпайка, и я наслаждаюсь тем видом, с каким ты ждешь Шпайка. Ты стоишь у окна, выходящего на улицу. Правой рукой, на которой кольцо со шпайковской мумии, ты слегка сдвинул занавеску и придерживаешь ее в этом положении. Мы знаем, что с наступлением утра начнутся празднества в честь девятой годовщины гибели Великого Гахиса. За двадцать четыре часа нашего вполне комфортного пребывания в городе мы неоднократно, в последний раз от Фредди, слышали, что все иностранцы проведут этот день в безопасном месте, ибо предсказать, как он пройдет, очень трудно. Шпайк наверняка вскоре вернется домой. Ты говоришь, что чувствуешь, как он приближается к нам. Я протягиваю тебе пластиковую бутылку, взятую из холодильника. Ты делаешь три небольших глотка и, закрыв глаза, подергиваешь плечами. Изящные металлические детальки твоего колье позвякивают. В безобразной бутылке определенно та легендарная зулейка-бренди, какой пыталась соблазнить нас крошка Кэлвин. Меж тем на улице появляется одинокая фигура с внешними признаками старого гахиста. Это первый прохожий, которого мы видим с тех пор, как встали у окна. Он припадает на правую ногу, однако в его походке чувствуется решительность. Старик приближается, и сквозь приоткрытое окно нам слышно теперь, как твердо ступают его кованые сапоги на булыжную мостовую — и это при его хромоте. На нем ряса с капюшоном: Фредди говорил нам, что так обыкновенно одеваются паломники. Лицо скрыто маской, через которую он дышит. У нее довольно забавный вид, но она должна защищать паломника от всех дурных ветров и даже от рассеянных в воздухе скверных мыслей. Наверное, старик торопится к заутрене, или, быть может, направляется к тому месту, где гахисты скрытно соберутся, чтобы с рассветом начать свое шествие. У соседнего дома, в свете лампы над входом, он останавливается и прислоняется к дверному косяку, давая отдохнуть нездоровой ноге.

У дверей нашего соседа, кондитера Суккума, я вынужден сделать еще одну остановку. Убираю руку с плеча девочки, прислоняюсь к косяку и пробую разгрузить больную ногу. На последнем отрезке пути, от рыночной площади до нашего переулка, Лизхен пришлось поддерживать меня. Не только кисть моей правой руки — вся она тяжелым грузом лежала на плечах и на шее девочки. Не понимаю, как она незаметно для меня могла вырасти за прошедшие годы так, что при необходимости служит мне опорой. Терпеливо ждет, пока я собираюсь с силами, чтобы двинуться дальше. Лизхен говорит, что завтра, когда минет девятая годовщина гибели Гахиса, она отвезет меня на такси к доктору Зиналли. Утренние сумерки смешиваются на мостовой нашего переулка с отраженным светом лампы у входа в дом. Кусочек картона, который лежит там, я заметил еще в тот момент, когда мы остановились у дверей кондитера. Но только теперь, с ослаблением острой, колющей боли в пальцах ноги и с их прогрессирующим онемением, я прошу Лизхен поднять его, ибо мне видится в нем нечто определенное.