Руслан Белов - Кот в сапогах, модифицированный Страница 33

— Вот такие дела… Что будем делать, дружок? Видишь, Адель уже звонит? Догадываешься кому? Наталье, конечно. Сейчас она явится и увидит тебя в виде жертвы бегства Наполеона из России…

— Да, меня она увидит — шрамы украшают мужчин, — ответила довольная кошачья морда. — А вот тебя вряд ли. Вряд ли она тебя увидит, узнав о тебе и твоих махинациях от этих милых женщин. Собирать милостыню с помощью задрипанных кошек, собирать, чтобы ее, прекраснейшую в Москве принцессу, прикупить! Да она оскорбится от заколки до самых своих розовых пяточек.

— Не время сейчас счеты сводить, — попытался я взять его на руки с целью умиротворения.

Он не дался.

— Погоди ты, — посмотрел неприязненно.

— Что, придумал что-нибудь?

— Что тут придумаешь? Остается только демарш совершить…

Он пошел к кошкам, растолкал их, что-то коротко приказал, предварительно саданув одной по морде открытой перчаткой, то есть сапогом. И, приняв вид израненного солдата наполеоновской гвардии, направился к заговорщицам. Кошки, сумевшие встать после химической обработки инсектицидами, клином двинулись за ним. Они жалобно мяукали, но двигались как залатанные, но вполне дееспособные бронетранспортеры.

— Вряд ли у них выпросишь пощады, — усомнился я, придя к мнению, что Эдгар решил надавить на женскую мягкость, ведь мягко у женщин только снаружи, внутри у них кремень.

Я был не прав, мой кот выпросил у них требуемое, но с точностью до наоборот. После того как на глазах у всего света, Эдгар, совершив плавный вираж с видимым удовольствием пописал на Теодорины туфельки, а его ведомые скопом сделали то же самое в непосредственной близости от таковых Адели, глаза женщин, обратились почему-то на меня — их распирал вопль о пощаде. Я, удивленный тем, что Надежда осталась не помеченной, пошел к ним.

«Видимо, пожалел ее как хозяйку», — решил я, приблизившись к геометрическому месту скрещения взглядов гостей. Постояв, встал в позу, сделал чувствительно-емкую паузу и сказал, обращаясь к последним, что имевший место факт без сомнения имеет глубокое символическое значение, так как всенародное мочеиспускание Felis dometicus означает…

Я не договорил, хотя был хорошо знаком с темой мочеиспускания из психоаналитической литературы и потому ничего кроме аплодисментов слушателей, в том числе и пострадавших, ожидать не мог.

Я не договорил, потому что в зал вошла Наташа. О Боже, как она была прекрасна! Увидев ее, мое сердце мгновенно распустилось огромным чудесным цветком, расцветившим весь мир. А когда она увидела меня, и глаза наши, как мне показалось, соединили параллельные прямые, натянутые как струны, как струны, готовые издать невиданные по чистоте звуки, как струны, прикрепленные к сердцам, как струны, вырастающие из души и самой тонкой нервной материи.

«Есть контакт!» — возликовал я. «Похоже, у нас с ним что-то будет», — передалось мне девичья мысль по задрожавшей струне.

Нам бы броситься друг к другу и уйти, обнявшись в ближайший шалаш, и все, только счастье сопутствовало бы нам до глубокой старости, но та дама сидевшая в дальнем углу, сидевшая в глубоком кресле, глотнула шампанского, щелкнула пальцами и Наташа, вмиг посерьезнев, бросилась к Адели. Через минуту четыре эти женщины удалились, как я понял, в дамскую комнату. Вернувшись, прошли мимо. Три из них приятельски лицемерно улыбнулись, лицо четвертой, лицо Наташи было каменным, глаза ее, скользнувшие по мне, как метла по замусоренной мостовой, выражали равнодушное пренебрежение.

39. Вино вместо веревки.

Sic trazit gloria mundi. Мое предприятие рушилось. Воздушный замок таял на глазах и втягивался в кондиционер, как дым сигареты, застывшей в руке презрительной Адели. Я посмотрел на кота, как ученик, получивший двойку за незнание первой колонки таблицы умножения. Кот посмотрел на двоечника с жалостью к себе. Званое же общество, узнавшее о сути момента от сновавшей повсюду Теодоры, увидело в центре внимания второсортного актеришку-жулика, подсунутого им вместо обещанного Брюса Уиллиса.

Пронизанный уничижающими взглядами, я посмотрел на себя со стороны и понял, что меня фактически нет, потому что Наталья прошла мимо. Прошла мимо, унеся с собой мою жизнь. И все, что мне остается после этого делать, так это достойно принять случившееся к сведению и покончить с ней, то есть жизнью, покончить формально.

Поняв это, я сильно засомневался, что у меня получится покончить с существованием, ведь я, в общем-то, жизнелюб и человек, не имеющий предков, умышленно лишивших себя жизни, или легкомысленно пытавшихся с ней расстаться. Зная из популярной литературы, что без подобных предков самоубийство, как правило, не удается или кончается обидными увечьями, я решил сесть куда-нибудь в уголок рядом с баром и до предела сгустить краски.

Это удалось легко, так как Наталья вдесятеро ухудшила владевшее мной настроение, несколько раз пройдя мимо, совершенно не обращая на меня внимания. Направо ее провел накаченный суперменчик типа Сильвестра Сталлоне, владелец нескольких горных приютов в Италии, Швейцарии и Австрии («Потанин — мой приятель», услышал я), налево — молодой режиссер, известный в широких кругах распущенностью нрава и гигантским наследством, которое он безуспешно пытался промотать при помощи женщин. Режиссер был форменным красавцем и вдобавок остроумцем (Наталья от души смеялась, слушая его скабрезные богемные байки). Первое я мог еще перенести — сколько их, красавцев, кругом, и ни одному не позавидуешь, такие они внутренне квелые. Но второе — нет. Чего мужчины не могут проглотить, так это остроумия соперника.

Остроумия соперника… Если бы он был моим соперником, я конечно, нашел бы словесное петушиное перо и вставил ему в одно место, да так, что Наталья сразу бы поняла, с какой курицей имеет дело.

Однако он не был моим соперником, ибо я был для Натальи ничем. Поняв это в который раз, я загадал: если номер двадцатки Теодоры четный, — то тело, мое тело, оставшееся без души, получит шанс добрести до естественной смерти, если нечетным — то ну их к бесу, и душу, тело.

…Да, я действительно хотел тогда покончить с собой. Чувствую, вы недоверчиво улыбаетесь. Вы недоверчиво улыбаетесь, потому что не видели Натальи. Если бы вам хоть на миг показали солнечный день в раю, и тут же прикрыли плотно врата, сказав, что остаток дней вы проведете во мраке, вязком и вечном, разве вы не приняли бы такого решения, или, по крайней мере, не подумали бы о нем?

Нет, я не представлял тогда, как без нее жить.

Не представлял, как вернусь в свою квартиру.

Не представлял, как буду бродить по ней, неприкаянный.

Не представлял, как буду звонить бывшей любовнице, звонить, как ни в чем не бывало, как буду лгать, что люблю только ее, а эта женщина была лишь жирной чернильной чертой, которой жизнь подчеркнула такое значащее для меня имя «Теодора».

Конечно, номер Теодориной купюры был нечетным. Я предчувствовал это, потому и затеял гадание. Уберегло меня от смерти шампанское (настоятельно рекомендую его потенциальным самоубийцам) и, само собой, воображение. Избрав орудием суицида убойный электрический пистолет фон Блада (веревка и яд казались мне тогда незаслуженными), я направился в мастерскую последнего, где пистолет находился, и по пути сел на корточки перед котом, чтобы проститься перед самой дальней в мире дорогой. Эдгар смотрел ободряюще, наверняка он думал: «Наконец-то я увижу настоящий мужской поступок».

Несомненно, это его желто-пронзительные глаза, глаза, несомненно, генетически измененные, помогли моему воображению нарисовать красочную картинку, в которой мы вместе кончаем счеты с жизнью. Явственно я увидел две хорошо намыленные петли, свешивающиеся с высокой перекладины, две табуретки (одна высокая, другая низкая), увидел, как мы на них стоим, привыкая, несколько минут, затем вздыхаем огорченно, поминая свою бестолковость злым тихим словом и решительно спрыгиваем в самую глубокую пропасть в мире. И вот, на веревках болтаемся уже не мы, а наши бренные оболочки. Бренная оболочка Эдгара показалась мне смешной, к тому же я вспомнил, как, возвращаясь в электричке со смотрин теткиного наследства, обдумывал его повешение:

«Голова большая, из петли не выскользнет.

Шея толстая, упитанная — ей предстоит стать много тоньше.

Тело мускулистое — представляю, как оно повиснет окоченевшей на холодном ветру половой тряпкой».

Я улыбнулся воспоминаниям. Прошло-то всего ничего, а сколько всего было! Нет, все-таки жизнь прекрасная штука! Всегда одарит тем, что и представить невозможно, даже за день до доставки на дом очередного ее презента.

Понятно, с такими мыслями невозможно наложить на себя рук. Погладив кота с любовью и по-хозяйски, я удалился в свои апартаменты и принялся напиваться. И преуспел в этом, как ни в чем прежде. Когда на следующий день Стефан Степанович потащил меня в кабинет хозяина, потащил, причитая: