Слава Сэ - Сантехник. Твоё моё колено Страница 33

— фаршированный в помидоры;

— в виде нежных шариков;

— просто в миске.

В прочих мисках, пакетах и баночках дрожат рулет, студень, борщ, сельдь в шубе и пара таинственных закусок, неизвестно кем подаренных. Внимательно все обнюхав, дети говорят, что хотели бы рисовой лапши. Как раз лапши у нас нет.

Один британский еженедельник советует вообще не кормить детей, пока они не взвоют. Пустое. После месяца сплошных утренников они гадят чистым шоколадом и не помнят значения слова «аппетит».

Знакомый парикмахер Модрис говорит, именно новогодняя кулинария, а не черная планета Нибиру угрожает цивилизации. Сам он тощий, как ручка швабры. Пять лет назад, ровно под Новый год, от него ушла жена. И теперь даже майонез с булочками не может восстановить Модриса. Каждый год он загадывает ее возврат. Потом смешивает эликсир из текилы, портвейна и пива и с последним ударом часов превращается в тыкву. А жена не приходит.

Секрет сбычи Новогодних желаний прост. Всего одно слово — скромность. Я загадал ремонт в ванной — и нате, получил дом с тремя санузлами и Катей.

В этом месте Катя посмотрела, улыбнулась и ничего не сказала.

Бауска. 63

Или можем отмечать Новый год у знакомого эстонского барда. Он нас не приглашал, но и выгнать не сможет. Он носит ковбойскую шляпу и похож на Ричарда Гира, только здоровее. У него такие бицепсы, что обычный мужчина надевает при нем три свитера. Его зовут Сергей, он живет в прекрасном доме с видом на утро в бору и белочек. Там есть баня, камин, кухня с самоварками, самомойками и другие завлекалочки. Многие женщины хотели бы выбить из Сергея политическое убежище. Сейчас он женат, а до этого целых семь лет жил один. И в окрестных лесах не было ни женских засад, ни эскадронов летучих невест. Это и есть главная тайна Эстонии — почему за столько лет его дом ни разу не взяли приступом.

В путеводителе по Эстонии нет об этом ни слова, зато о какой-то башне Олафа — целых триста. Простая четырехгранная башня, построенная неизвестно кем, непонятно как. Прораба просили представиться, рассказать о технологии подъема тяжестей без подъемного крана. Зодчий ответил игриво, это все секрет.

— Ну что ж, секрет так секрет, — сказали эстонцы и пошли по домам. Строитель умер потом от разрыва сердца, настолько ранило его равнодушие общества к строительным секретам.

Приехали

Мы вернулись — и ничего. Никуда она не делась. Вечером поднялась к себе. Утром спустилась в гостиную, материальная, шутит, улыбается, пахнет каким-то диором.

Наши инфернальные друзья пропали. Не звонят. Должны были прилететь еще вчера. Сам я не планирую их беспокоить. Надеюсь, все друг друга забудут. А когда вспомнят, — поздно будет…

Зря надеялся. В обед, ненужный, как ангина, приперся Некрасов. Без звонка, без предупреждения. Плохой признак. Сказал:

— Ну, здравствуй, Севастьян. Ты понимаешь, зачем я пришел? — Взгляд его блуждал, на щеках алел румянец, похожий на псориаз. Несло от него бедой и перегаром.

— Пожалуйста, не делай глупостей. Мы обо все договоримся. Потом, — сказал я.

Он прошел в дом, уселся в кресло, нога на ногу.

— Привет, Катя.

— Привет, Леша.

Она снова резала салат. Он смотрел на нее с особенной тоской. Почти с отчаянием.

— Сколько? — спросил вдруг. Будто лошадь оценивал.

— Пять.

— Мало.

— Семь.

— Десять.

— Хорошо, десять.

Я бы заплатил больше. Отдал бы все. Ему, а лучше наемному душегубу. Лишь бы немедля и навсегда избавиться от этого прохиндея и всех, кто замешан в нашу историю. Я бы и сам удавил его. Но он уже здесь, а разбойничать при Кате нельзя. Она подумает ошибочно, что я жестокий. Я же сказки ей рассказывал три дня, как Андерсен. Нельзя имидж портить.

— Вы о чем? — спросила Катя.

— Алеша мне продает козу. За десять латов.

— О! Ты будешь разводить коз? — Катя обернулась, посмотрела на меня как на хорошего человека.

— Он уже разводит. Одну, но очень ценную, — сказал Некрасов.

— Хочу видеть эту козу, — пропела Катя. Сейчас он скажет, что очень просто, нужно лишь глянуть в зеркало.

— А что-то Раппопорт не звонит! — сказал я, пытаясь свернуть хоть куда.

— Раппопорт пьет. Его Лизон бросила. Мы прилетели вчера утром. Он ей дозвонился — и все. Пропал для общества. Купил в аэропорту литр водки и там же выдул. Надеялся умереть. Вот вам и стальные нервы психиатра. Я отвез его домой. Сегодня он лишь мычал в трубку. Похоже, готовится разводить коров. Козы ему не по зубам.

— Ужас! Бедный Кеша! — сказала Катя и покачала головой.

— Чего ж это он бедный? — спросил Некрасов.

— Ну… любил… а она ушла.

— Его, значит, жалко. А меня — нет. Понятно.

— Алеша, не надо, — сказала Катя.

— Не надо, Алеша, — добавил я. Мы с Катей оба мечтаем его заткнуть. Все-таки мы очень друг другу подходим. Но актер начал заводиться. И остановить эту лавину было нечем.

— Какая интересная логика. Он свою девушку гнал, игнорировал. Когда ж она не выдержала — Раппопорт бедный. Я же был честен, душу наизнанку. Но мой случай от-ворот-поворота не вызывает сочувствия.

— О да! Ты был честен, — буркнул я и пожалел. Дернул меня за язык нехороший дух. Алеша прищурился, стал похож на японца.

— Знаешь, Катя, на что Севастьян намекает?

— Алеша, не надо. Мы же договорились. — По десятибалльной шкале дружелюбия моя улыбка набрала бы сейчас девяносто семь очков.

— Ой-ей, чего-то вы мутите. Мне интересно. Ну, рассказывайте.

Неоконченный салат остался в миске. Катя присела к нам. Ручки на коленки, улыбнулась. Тоска Некрасова и моя дрожь уже передались ей. Все трое чувствовали беду над головами. Но Некрасов ею наслаждался, а мы — тряслись. Мир поплыл, руки вспотели, сердце колотилось так, что диван подпрыгивал. «Так вот ты какой, полный и окончательный четвертый акт», — подумал я. Некрасов вытащил фляжку, отпил, поставил на стол. Значит, готовился. И торговался для видимости.

— Три месяца назад ко мне в театр пришли два господина. Психолог и писатель. Притворялись поклонниками, пели дифирамбы. Потом вдруг предложили хорошие деньги за легкую работу. Три тысячи долларов. А делов-то — соблазнить соседку писателя. У соседки был гражданский муж, неприятный тип. Психолог заверил, что дама бросит мужа, как только встретит надежного мужчину. Потому что этот, гражданский, хоть и красивый, но скользкий. Конечно, я отверг предложение.

— Добавь еще «гневно отверг».

— Да, Сева. Отверг! Но жулики не отстали. Мне описали жертву очень подробно. Целый психологический профиль составили. Женщина, дескать, красивая, но совершенно испорченная. Кромсает мужские сердца, разбрасывает ошметки налево, направо, на юг, на запад — куда вздумается. И если ее немножко проучить, станет хорошо всем. Даже ей. Мужская солидарность и все такое.

— А зачем… хм-хм… Психологу и писателю нужно было разводить меня с мужем? — голос у Кати вдруг осип.

— Формально — из-за дома. Она не хотела бросать своего гражданского, у которого долги. А если разлучить, она точно съедет. Просто так ее выгнать писатель не мог. Заботился о реноме. Культурный человек, литератор. А если всех рассорить, то и дом освободим, и сердцеедку проучим. Так они представили историю мне. Настоящая же причина в том, что писателя заело. Она не реагировала на его ухаживания, сам он проучить ее не мог, вот и нанял меня.

— И ты согласился…

— Я им поверил. Сначала. К тому же интересно стало… Хотелось увидеть эту Саломею. И деньги приличные. В общем, сделал вид, что в деле. Пришел — а тут ты. И стало ясно, что они все врут! Ты милая, чистая, честная! Конечно, нужно было сразу рассказать, разоблачить. Но я боялся потерять тебя и молчал. И за эту трусость я себя не прощу никогда.

Вдруг Некрасов бросился вперед, встал перед Катей на колено. В речи его соединились надежда и отчаяние. Голос дрожал. Все положенное жанром умирающему Казанове он играл отлично.

— Катя! Я люблю тебя! Если ты оттолкнешь меня — я умру! Прости мне все. Я знаю, мне нет прощения, но ты, мой ангел, только ты можешь найти силы. Я сделал тысячи ошибок, и ты вправе ненавидеть меня… Но, прежде чем прогнать — знай, того Алеши больше нет! Благодаря тебе я изменился! Будь моей! И клянусь, что сделаю все, лишь бы ты была счастлива!

Тут Алеша схватил ее за руку и склонил голову. Катя не отняла руки. Она не изменила ни позы, ни выражения лица, но изменилась вся. Она смотрела на меня. Без злости, без раздражения, очень спокойно. Будто заледенела.

Я отвел взгляд, стал смотреть в окно. Буркнул:

— А ты фрукт, Некрасов. Прибить бы тебя, идиота. Раньше надо было. У тебя есть три минуты, чтобы смыться. Потом я сделаю из тебя чучело и поставлю в огороде. Обо мне напишут в газетах, но надолго не посадят.

Катя высвободилась, встала, пошла к себе. Некрасов двинулся за ней — она остановила его коротким взмахом. Он крикнул вслед: