Сергей Жадан - Ворошиловград Страница 33

— Ты где был? Ольга звонила, волнуется за тебя. Про какие-то очки спрашивала.

— Про очки?

— Про очки. Просила, чтоб ты был поосторожнее, видишь, что делается?

Я видел, что делается что-то не то, сразу же вспомнил про сожженную машину, подумал, что этим, наверное, не закончится, тревога тут же охватила меня, тревога и странное возбуждение, которое заставляло мое сердце ощутить наконец эти странные сладкие вибрации, которыми начинено было небо. Я внезапно ощутил их всех — музыкантов со старыми инструментами, что издавали пронзительные и фальшивые звуки, мужчин в черных костюмах, что заехали на кладбище на кране и заложили свежую могилу бетонными плитами, чтобы ни у кого не возникло желания ограбить последнее пристанище выдающейся общественной деятельницы тети Маши и отобрать у нее кофеварку сименс. Еще я ощутил двух испанок, горько оплакивавших умершую, стискивая друг другу пальцы. И двух сестер, Тамару и Тамилу, которые насквозь промокли, и одежда теперь нежно охватывала их плечи. И Кочу я тоже ощутил, с его пьяными перехрипами и пересвистами, с помощью которых он пытался достичь согласия с водителем скорой и договориться, чтобы его довезли до самого подъезда. И детей с конфетами в ладонях я тоже ощутил, я ощутил, как им легко и беззаботно бегается под этим дождем, в котором звучат гимны и в котором они надежно спрятаны от любой смерти и всех неурядиц. Это радостное и ужасное ощущение требовало немедленного приобщения к коллективу, швыряло вперед, к людям, которые сбились в квартире Кочи, а те, кто не попал в саму квартиру, стояли в подъезде, на лестнице и лестничных клетках, и никто не хотел расходиться, да родственники никого и не отпускали.

— Главное, — сказал Травмированный, — не принимай всего, что тут увидишь, близко к сердцу. Ведь кто его знает, что ты тут увидишь.

И мы пошли наверх. Пока шли, еще раз позвонила Ольга, снова интересовалась моими делами и советовала подумать о себе. Но сама приехать почему-то не захотела. Застолье выплеснулось в подъезд, бутылки с вином и тарелки с овощами передавали на лестницу, все громко говорили, вспоминая факты трудовой биографии покойной и перекрикивая друг друга. Между третьим и четвертым этажами толокся оркестр, и только мы подошли, как трубач, кивнув на меня, завел что-то из Паркера, словно предвещая недоброе. Мы проталкивались всё дальше, и вот перед самой дверью квартиры Шуру выдернула вдруг легкая и ловкая рука, и какая-то дамочка средних лет, с пышным задом, потащила его по лестнице наверх. Шура еще успел оглянуться и крикнуть мне что-то предостерегающее, но я уже его не услышал, потому что нырнул в квартиру, где вообще было не развернуться. В гостиной за столом сидели кучей ближайшие родственники и самые уважаемые гости. Ближе к дверям, между Тамарой и Тамилой, я заметил лысину Кочи, к ней и направился, давя детей и расталкивая подслеповатых бабушек. Коча обернулся, увидел меня и радостно закричал:

— Гера, — свистел он всеми своими внутренними свистками, — дружище, ну слава богу. Вот, — начал он меня знакомить, — Тамарочка, дочка, понимаешь, старушки-покойницы. А вот это Тамилочка, моя сестричка, ну и вообще, Герман, шоб ты знал, как оно не просто в большой семье.

Тамара и Тамила смотрели на меня вызывающе, не скрывая интереса. Коча закрутился вокруг стола, посадил меня на свое место и исчез в людском месиве. Тамара и Тамила сразу взялись за мной ухаживать. В две руки подливали вина и внимательно следили, чтобы я пил и не разговаривал. Хотя я и сам не слишком понимал, что бы мог им сообщить, поэтому молча пил за упокой души. Для себя я их так и не научился различать. Вспомнил только, что Тамилу, кажется, видел на прошлой неделе возле магазина в центре и была она тогда, кажется, к коротком красном платье. Но она ли?

Через некоторое время застолье начало терять свои очертания. Кто-то куда-то отбегал, а кто-то появлялся и провозглашал тосты за любовь и верность, что-то говорил священник, с ним долго ссорился на тему межрасовой терпимости Эрнст, из кухни в соседнюю комнату пронесли тело бесчувственного Кочи. Тамила с Тамарой увидели это и окончательно воспламенились. Глаза их налились изнутри горькой туманной тоской, и я засматривался на эти их горькие глаза, вспоминая всё больше и больше из того, что в свое время старательно забывал. Людей становилось всё больше, трудно было сказать, откуда они приходили и как размещались в этих стенах. Около полуночи, одурев от криков и песен, я извинился и пошел искать место, где можно было бы отлить. Но в туалете стояли пожилые женщины и курили из тяжелых глиняных трубок. И одна даже протянула свою трубку мне. Я взял и затянулся. Трубка была горячей, словно сердце бегуна на длинные дистанции. Отдал трубку старушке и побрел дальше.

— Где тут отлить можно? — спросил я у какого-то мужика, который стоял в коридоре в резиновом плаще и пил из горла молдавский бренди.

— Пошли, — сказал он просто, приобнял меня за плечи и потянул на лестницу.

Мы подошли к соседней квартире. Мужик легко открыл дверь и толкнул меня в прихожую.

— Дверь слева, — крикнул в спину. — Только там темно, электричества нет.

Я на ощупь прошел по коридору, споткнулся обо что-то теплое, присмотревшись в лунном свете, узнал музыкантов, которые спали на полу. На барабане рядом стояли бутылки и лежал нарезанный хлеб. Я нащупал дверь, вошел. Наверху было окно, выходило оно, очевидно, на кухню, лунные лучи снаружи светили желто и мерцающе, глаза долго привыкали к темноте, постепенно я начал различать предметы. Была это ванная комната, соединенная с санузлом. Отлив, я подошел к ванной, набрал полные ладони воды и погрузил в них лицо. Стало лучше. Ванна была до краев наполнена холодной водой, на дне грудой лежали темные и прозрачные бутылки с алкоголем. Они поблескивали в лунном свете, словно карпы, поводя своими алкогольными плавниками. Нужно было выбираться домой. Внезапно дверь отворилась и еле видимая тень проскользнула внутрь. Это была женщина, только я не мог различить — кто именно. Она опасливо подошла, коснулась моего лица, запустила пальцы мне в волосы. Вдруг резко приблизилась и присосалась своим горячим крашеным ртом. Вкус губной помады только усиливал запах вина, которым было наполнено ее дыхание. Она целовала меня хищно и расчетливо, не спеша и вместе с тем не оттягивая самого важного. Руки ее залезли мне под одежду, ногти царапали мою кожу. Она легко разобралась с моей одеждой, толкнула на край ванны, повернулась и села на меня, легко подняв подол. Было это сладко и больно, входить в нее было трудно, она вздрагивала при каждом моем движении, но продолжала, не останавливалась, дыша всё глубже и глубже, будто легкие ее находились где-то глубоко-глубоко, там, куда не попадает солнечный свет и где не хватает кислорода. Я трогал ее лицо, чувствовал, какие теплые на ощупь ее губы, стискивал ее горло, так что она совсем прекращала дышать, что ее, впрочем, не останавливало. И когда коснулся ее пальцев, заламывая ей руки, притягивая их к себе, вдруг больно обо что-то поцарапался. Догадался, что это перстни, они были на обеих руках, почти на всех пальцах, они вспыхивали в желтом свете и мучительно ранили кожу, когда я сжимал ее ладони своими. Вдруг она замерла, ловко вывернулась, поправила платье и неслышно выскользнула в коридор. Я не знал, что делать — бежать за ней или оставаться здесь. Но даже не успел на что-то решиться, как дверь опять открылась, и подвижная тень снова проскользнула внутрь. На этот раз я действовал всерьез, схватил ее и резко наклонил над ванной. Она тихо вскрикнула, я впервые услышал ее голос. Был он хриплым и недоверчивым. Я торопливо задрал ее платье, пытаясь нащупать белье. Но под платьем у нее ничего не было. Входить в нее на этот раз было легко и горячо, она склонялась над холодной водой, разглядывая в сумраке черные и зеленые бутылочные тела, перекатывавшиеся от наших резких движений. Со стороны было похоже, будто она моет волосы. Или ловит рыбу руками. А я ловлю ее. Она всё время подавала голос, удивленно и остро, всё ниже склоняясь над водой, погружая в нее свои длинные волосы, пахнущие соснами и табаком. И уже когда всё заканчивалось, я потянулся рукой, пытаясь убрать ее волосы из воды, чтобы она совсем не захлебнулась. Она перехватила волосы своей рукой и забросила их назад. Наши пальцы столкнулись. И я вдруг ощутил, что перстней на руках нет. Я схватил ее за другую руку, но там тоже не было ни перстней, ни колец. Зато на каждом запястье оказались часы. Она, почувствовав, что я напрягся, попыталась освободиться, но я схватил ее за шею и снова пригнул к воде, заканчивая всё это и ощущая на ее шее множество цепочек и ожерелий, которых не было раньше и которые теперь безнадежно между собой переплелись.

Отдышавшись и успокоившись, она коснулась губами моей щеки и исчезла в коридоре. Я еще некоторое время постоял и вышел следом. Прошел к дверям, выглянул на лестницу. Было там, как и раньше, людно. Моего появления никто не заметил. Неожиданно из-за двери выпрыгнул Коча, я вздрогнул, но он крепко схватил меня за руку и поволок вниз. Я не сопротивлялся, шел за ним и думал, как обо всем рассказать. Выкатившись на улицу, Коча остановился.