Ридиан Брук - После войны Страница 34

– Да. Если позволит погода.

Лежа в постели, Рэйчел проигрывала стычку с Любертом, снова и снова, слово за словом, вплоть до того момента, когда он поцеловал ее. И хотя поцелуй потряс ее, она не чувствовала себя оскорбленной. Было в этом поцелуе даже что-то трогательное, милое: как он промахнулся мимо ее губ, как стоял потом, словно ожидающий пощечины мальчишка. И удивительно, что, объявив перемирие, сама она никакого покоя в своей душе не ощущала. Почему он сказал то, что сказал? О ее прошлом? О потере? О браке? Он так точно описал ее состояние. Рэйчел не давала покоя мысль, которую поначалу она гнала прочь, мысль о том, что ее поняли.

Вы понравились бы мне больше, если бы я знал вас тогда…

Сейчас вы не такая…

Эти же слова после смерти Майкла не раз говорил Льюис, и Эдмунд, должно быть, услышал их от отца. Льюис не критиковал ее, нет, лишь пытался ободрить и поддержать, но в его словах был и подтекст – желание, чтобы она стала прежней, той женщиной, с которой он занимался любовью. Той женщиной, какой она была до взрыва, которая не думала, какая она «настоящая», счастлива ли и нужен ли ей секс. Но жизнь не повернешь вспять. Невинность утрачена. Бомба разорвала ее, и она никогда уже не станет прежней. И если Льюис не понимает этого, то и помочь не может. Когда она спрашивала: «Что ты любил во мне раньше, Лью?» – он отвечал, что просто любил ее и не может этого объяснить. Что ж, если она когда-нибудь оправится, нужно будет найти кого-то, кто сумеет объяснить ей любовь.

Рэйчел вытянула руку – пусто и холодно. И хотя она привыкла спать одна, Льюису полагалось лежать рядом. Сложенная пижама под подушкой подтвердила, что он не появлялся. Пальцы коснулись мягкой ткани. В первый год брака они ложились нагишом, даже зимой. Никаких барьеров, никакого смущения. Конечно, тогда в них бурлила юность, полная уверенности и свободы, тогда у них не было прошлого, но с годами нагота спряталась под покровами, которые становились все плотнее. Надев после смерти Майкла суровое траурное платье, Рэйчел решила, что никогда уже не сможет его снять.

Рэйчел села в кровати. Где-то в доме горел свет – просочившись через щель в шторах, он лежал полоской на полу. Она включила лампу возле кровати. Хотелось горячего молока. Эта привычка появилась во время войны, когда рядом не было мужа.

Рэйчел прислушалась. Ночь выдалась тихая, и только в отопительных трубах что-то щелкало и постукивало. Посидев, она встала и посмотрела в щель между шторами. Свет шел снизу. Должно быть, Льюис вернулся и решил выпить стаканчик на ночь. Она сунула ноги в тапочки, набросила халат и вышла из спальни.

На каминной решетке моргал оранжевым глазом последний уголек. Рэйчел посмотрела на картину с обнаженной девушкой. Как случилось, что она настолько поддалась незримо присутствующему духу миссис Бернэм? Ведь картина на самом деле ей нравилась: изысканная, красивая и ничуть не оскорбительная, вся какая-то легкая, воздушная. А что, если расспросить герра Люберта об истории, что стоит за картиной? А потом попросить рассказать и его собственную историю?

Свет горел в гостиной, и Рэйчел переступила порог, ожидая увидеть Льюиса со стаканом виски, сидящего в шедевре Миса ван дер Роэ.

Но в комнате никого не было.

Она прошла к эркеру, выходившему на плавно спускающуюся к реке заднюю лужайку. На другом берегу мигали редкие огоньки. Беззвучно падал снег. Реки Рэйчел не видела, но знала, что Эльба совсем рядом – несет свои воды в сторону Англии, представлять которую становилось все труднее.

Что-то двигалось по лужайке. То ли лиса, то ли большая собака, у животного был длинный хвост. Рэйчел выключила свет, чтобы рассмотреть существо получше, и увидела, как по снегу неспешно и безразлично скользит огромная кошка. Да, вовсе не собака, а кошка – леопард, а то и львицв. Здесь не могло быть никаких львов и гигантских кошек, но вот она – и, похоже, чувствует себя как дома, как в своей среде обитания.

– Стой, – прошептала Рэйчел. – Стой же.

Ей захотелось, чтобы кошка остановилась и она смогла как следует разглядеть ее. Чтобы кошка заметила ее, повернула голову, встретилась с ней взглядом и подала какой-то знак. Но животное, не оглянувшись, растворилось в ночи.

8

Люберт и Фрида ужинали вареными яйцами и черным хлебом с маргарином. Удивительно, как легко человек приспосабливается к новым условиям и отказывается от привычных претензий. Даже в последний, самый тяжелый год войны такую еду они посчитали бы жалким перекусом, сейчас же Люберт смаковал каждый кусочек. И даже противный, вязкий маргарин «Петерсен» казался деликатесом.

– Фрида, передай, пожалуйста, маргарин.

Фрида подтолкнула через стол фарфоровую чашку и обмакнула краешек хлеба в сваренное всмятку яйцо. Лоснящийся лоб, заплетенные в косички волосы, грязные от кирпичной пыли руки… Она сидела ссутулившись, ее молчание за столом сделалось таким обычным, что Люберт уже не обращал внимания и взял привычку читать за едой, чего Клаудиа терпеть не могла, – еще один признак, что влияние покойной жены слабеет. «Стефан, ты не присоединишься к нам? – спрашивала, бывало, она посреди его одинокой трапезы, отрывая от газеты. – Неужели мир бранящихся мужчин для тебя интереснее, чем я?»

Сейчас «Ди Вельт» лежала на столе, раскрытая на репортаже о немцах, живущих в лагерях британской зоны. После того как он так безрассудно поцеловал фрау Морган, Люберт не удивился бы, получив уведомление о выселении. И хотя она быстро простила его, он чувствовал – в комнатах внизу что-то назревает. Может, он больше похож на свою дочь, чем готов признать. Они оба своевольные и безрассудные. И, как и она, он не раскаивался в содеянном.

– Вчера вечером я видел, как кто-то пытался влезть в дом Петерсена. – Мысли о Клаудии побудили его к попытке поговорить с дочерью. – Хотел остановить, а потом подумал: да пусть пользуется. Просто позор, что все эти дома стоят пустыми. Полная бессмыслица.

Фрида даже не взглянула на него.

– Бедный Петерсен. – Люберт намазал маргарином еще один кусок хлеба.

Они довольствовались убогой комнатой прислуги, но их существование было поистине роскошным в сравнении с жизнью соседа, ютящегося в бараке. Маргариновый магнат владел некогда «роллс-ройсом», скаковой лошадью и парусной яхтой, на которой ходил вверх и вниз по Эльбе, точно какой-нибудь эрзац-фон Шпее. Особняк Петерсена стал первым на Эльбшоссе, который реквизировали вместе с яхтой, автомобилями, лошадью и гордостью; Петерсена не только унизили выселением в бараки в Гамме – все девять месяцев после реквизиции дом стоял пустым: то ли не понадобился англичанам, то ли о нем просто забыли.

– Как дела на развалинах?

– Это тяжелая работа.

– Твоя мама гордилась бы тобой.

– Ты забыл? Она умерла.

– Не забыл, Фриди. Как я мог забыть? Я искал ее столько месяцев, не хотел смириться с этим. Теперь смирился.

Дальше в своих попытках достучаться до дочери он не заходил – дальше начиналась стена. И пробиться через эту стену ее гнева не получалось. Стук в дверь избавил от дальнейших бессмысленных потуг.

– Войдите, – сказал Люберт, ожидая увидеть Хайке.

Это была Рэйчел. Люберт вскочил – больше от внезапности ее появления, чем из вежливости. Вот оно, начинается. Насколько он знал, Рэйчел впервые поднялась на их этаж. Возможно, полковник ждет внизу, чтобы поговорить с ним. Они поболтают о погоде, а потом он вызовет Люберта на дуэль.

– Фрау Морган.

Рэйчел одним взглядом окинула скромную каморку, мысленно сравнив ее размеры со своей гостиной.

– Я нашла это… в ящике комода. Подумала, что должна вернуть. – Она протянула гранатовое ожерелье Клаудии.

Люберт взял ожерелье, и его тяжесть в ладони, негромкий стук камней всколыхнули воспоминания. Эти гранаты он купил Клаудии в период ухаживания, страшно нервничал, боялся, что она высмеет ожерелье, которому не сравниться с ее семейными драгоценностями. Но искренний восторг Клаудии тут же усмирил панику, подтвердив то, на что Люберт надеялся: богатство для нее – не главное.

– Спасибо, фрау Морган. Фрида, оно должно быть твоим. – Он передал ожерелье дочери. Девушка взяла его и, не сказав ни слова, сунула в карман.

Рэйчел посмотрела на Фриду:

– Я тут подумала, может, ты захочешь сделать что-нибудь со своими волосами. Мы… я пригласила на завтра парикмахера.

Она взглядом попросила Люберта перевести.

– Фриди, – сказал Люберт по-немецки, – фрау Морган любезно предлагает тебе сделать прическу. Что скажешь?

– А что не так с моими волосами?

– Все так. Но… думаю, юной девушке красивая прическа всегда к лицу. Хорошее предложение.

– Я вовсе не настаиваю, – сказала Рэйчел, повернувшись к Люберту. – Фрида может не давать ответ прямо сейчас. Рената придет лишь завтра. Если Фрида захочет, пусть будет дома во второй половине дня.