Елена Чижова - Лавра Страница 34

Теперь отец Глеб отправлялся домой сразу же, как только я уходила к себе, но добравшись, неизменно набирал телефонный номер – муж уже ждал звонка, и они, удобно устроившись каждый в своем кресле, разговаривали часами. Можно было выйти хоть в три, хоть в четыре и услышать оживленный голос мужа, вступавший через паузы. Однажды, проснувшись среди ночи, я вышла в гостиную. Прислушиваясь к репликам, – увидев меня в дверях, муж покивал и вернулся к разговору – я удивлялась. Казалось, болтали два старшеклассника: «Ну, а он? Да-а… А этот?..» Речь шла о какой-то опасной истории, которая разрешилась с помощью взятки: вроде бы митрополит сунул в лапу уполномоченному. Они хохотали, обсуждая психологические подробности. Послушав с полчаса, я не смогла скрыть раздражения. Дождавшись, когда голубки́, наконец, распрощаются, я поинтересовалась, неужели отец Глеб не найдет другого занятия, кроме как болтать ночами напролет. Видит Бог, я ничего не имела в виду, но муж, развернувшись и смерив меня взглядом, пришел в ярость.

Шагая по комнате, он говорил и говорил, словно только и ждал моего вопроса – дать отпор. «Ты сама… своими руками… как пожелала, так и сделала, но ежели ты думаешь, что я позволю тебе еще и насмехаться… – он остановился, задыхаясь. – Я – не совхозный мальчик, времена прошли… Взялась лепить образ, что ж – цель дерзновенная, и уж я, по крайней мере, мешать не намерен: можешь быть уверена, поддержу всячески… Тебе половинок мало! А нам подавай корыто, и встанем во всей красе, не тайно, не шито-крыто, а чтоб любовались все! – он пропел, кривляясь. – Пусть все любуются на твою никем не достижимую и бескомпромиссную безгрешность…» Он устал и сник. Кажется, шагая все медленнее, он и сам жалел о вспышке. Я сидела, не отвечая: в сумрачной голове стояло одно только слово – корыто, которое я, как в рыбьей сказке, видела разбитым.

Утром, дождавшись, когда я проснусь, муж попросил прощения за ночную выходку: «Не знаю, что на меня нашло, кажется, я тоже устал, считай, что и у меня – вековые…» – он пошутил грустно. Я улыбнулась шутке, а про себя подумала: от своего решения не отступлюсь. Уходя, я обернулась от двери: муж стоял в проеме. Делая вид, что ищет книгу, он оглядывал стеллажи.

Борясь с тяжелой головой, я размышляла о последовательности шагов, которые – один за другим – следовало предпринять. Сначала – Митя. Весь день я нетерпеливо ждала звонка, чтобы, договорившись о встрече, поставить перед фактом. Без объяснений.

Меня вызвали с занятий: голова секретарши сунулась в дверь. Подкрепляя извинения вьющимися руками, она звала меня – выйти. Я извинилась перед студентами и подошла. «Вам звонят, – она нажала на слово, – просят передать срочно, командировка, дневной поезд – шестнадцать сорок, вагон… – она шептала, сверяясь с бумажкой, – просили, чтобы вы подошли…»

«Брат уезжает в Москву, я должна передать… Но не успеваю», – я думала: все – к лучшему. Это – отсрочка. Для тягостного разговора я найду правильные слова. «Нет, нет, – секретарша заторопилась. – Это тот голос, что обычно… вежливый… – она покраснела. – А хотите, – голос запнулся и замер, – я сама, вместо вас, если передать…» Я смотрела недоумевая. Младше – лет на пять… В сравнении с ней… Странная мысль о том, что мое время проходит, коснулась сердца.

Выйдя из института – на уличных часах стрелка подходила к пяти, – я пошла по набережной, оглядываясь по сторонам. Чувство утекающего времени, рожденное чужой навязчивой робостью, не оставляло меня. «И равнодушная природа, и равнодушная природа…» Я думала о том, что не помню, как дальше. Фасады, облитые последним светом, темнели по-зимнему. В этот час идущего на убыль дня набережная пустовала. Людские пути лежали в стороне – у метро. Не кусты и деревья, а эти высокие городские дома, обступавшие мою жизнь с рождения, были моей равнодушной природой. С рождения и до смерти. Смерть стала близкой – подать рукой. Изменившимся взглядом, словно меня уже не было, я смотрела на изгиб канала: кованые сочленения множились, сколько хватало глаз.

На том берегу, огороженный оштукатуренным забором, виднелся Львиный садик – так его называла бабушка. Сквозь каменные фигуры, сидевшие по местам, я смотрела: от дома, в котором я родилась, сюда было близко – минут десять – старыми и малыми ногами. Подложив лапы под груди, львы сидели как ни в чем не бывало, но сквозь них, словно мост был какой-то невидимой гранью, проникало прошедшее время…

На набережную мы вышли через двор, и, идя рядом с бабушкой, я поправляла и поправляла шелковый шарфик, который она, собирая меня в дорогу, повязала бантом – вокруг шеи. С другого берега, словно бы и вправду умерла, я видела себя идущей. Мой шарфик прошедшего времени был новым и чистым: кусочек цвета радуги, подрубленный с четырех сторон. Я видела аккуратные стежки, вышедшие из-под бабушкиных рук: на этом шарфике, усадив рядом, она учила меня подрубать. Машинально я провела рукой по шее, словно теперь, по прошествии лет, могла нащупать стежки.

Закрыв глаза, я попыталась вспомнить, о чем думала тогда, расправляя. Я должна была думать о чем-то важном, чтобы потом, через годы – как находят обратную дорогу по зарубке на дереве – вспомнить, испугавшись уходящего времени, и превозмочь. Держа руку на горле, я пыталась снова и снова, но память, опороченная взрослыми грехами, не слушалась меня. Я чувствовала ее, как наболевшую часть испорченного тела, в котором детская ангельская память не находит себе места. С опаской, будто проходила насквозь, я ступила на доски Львиного мостика. По четырем сторонам, подрубая пространство, сидели каменные фигуры. Осторожно миновав, я пошла по направлению к своему прежнему дому. Митин поезд ушел. Под стук колес, отдававшийся в сердце, я приближалась к арке, за которой, сбереженный взрослой памятью на этот случай, открывался высокий двор: возвращаясь с прогулки, мы с бабушкой поднимались по черной лестнице.

Черная лестница была узкой и крутой. По углам пролетов стояли помойные ведра – для отходов. Раньше их выносили ежедневно. Вьющиеся картофельные кожурки норовили упасть мимо. Сквозь пыльные лестничные окна открывался вид на канал, и, остановившись на третьем этаже, я поняла, что мое – чистое окно рядом. Стена нашей комнаты граничила с лестницей. Приложив руку, я прислушалась, словно звуки, жившие в комнате, могли пройти насквозь. Все было тихо. По другую сторону стены – я видела ясно – стояла девочка, повязанная радужным шарфом, а рядом, разложив на коленях шитье, сидела моя бабушка. С небес, откуда я была изгнана, глядел мой детский ангел. Приняв взрослое крещение, я отказалась от него.

Подыскивая слова, словно и впрямь готовилась к тягостному разговору, я ссылалась на то, что никогда его не знала, откуда я могла узнать? У меня было совсем другое детство… Мне хотелось признаться ему, сказать, что это – моя вина: мне не внятны слова смирения, которыми Он, вырвавший жало смерти, собирает тоскующие души. Смерть, где твое жало? Оно метило в мое сердце. Ад, где твоя победа? Она ступала за мной по пятам…

Девочка подошла к стене и приложила пальцы. С моей стороны стенная грань была прозрачной, с ее – сплошной, я подумала: как в кино, когда свидетели опознают преступников. Нет, в кино – все наоборот. В жизни, в которой она должна была опознать меня, преступницей была я. Ни о чем не подозревая, она стояла у окна и смотрела выше канала. Мои мысли и слова иссякли: своими слабыми силами я никого не сумела убедить.

Я думала о том, что мне нечего сказать своему детскому ангелу, знать не знающему никаких разделений. Некрещеная девочка, к которой он все равно прислушивался, умела разговаривать с ним без слов. Ее жизнь была простой и радостной, и радость, которую она знала, оставалась бесплотной: в ней не было тела и крови. Низа и земли. Ее душе, не связанной с землей, не требовалось никаких усилий, чтобы смотреть вверх. Вытирая слезы, застившие глаза, я думала о том, что если бы вступила на этот путь раньше, я успела бы научиться соединять в себе верх и землю прежде, чем в моем теле раздался бы зов крови… Взрослой рукой, изрезанной голубоватыми венами, я вытерла щеки. Видение исчезло. Ушло обратно – за грань.

В ближайшие дни Митя не позвонил. Видимо, он действительно уехал – на этот раз в его словах не было уловки. К концу недели муж заговорил о Прощеном воскресенье, настаивая, чтобы я, в согласии с академической традицией, сопровождала его. К последнему воскресенью перед Великим постом в Академии готовились заранее, муж сказал, будет служить сам владыка Никодим. Я спросила про Никольский. Там – никого особенного, муж сказал, весь бомонд у нас, и, узнав об этом, я решилась – туда.

Накануне я видела сон. Во сне открылась широкая лесная поляна. По всему пространству, как грибы, стояли беловатые шляпки, в которых, присмотревшись, я узнала просфорки. Я шла от края к середине, а с другого края, медленно приближаясь, двигался Митя. Он глядел в землю и загребал ногами, словно ворошил сухие листья. Подойдя ближе я увидела: как грибники – поганки, он сбивал сапогами просфоры…