Александр Вяльцев - BLUE VALENTINE Страница 34

— Ну, что ты думаешь? — спросила Оксана, когда пошли титры “Ночного портье” Лилианы Кавани, принесенного Захаром все из того же салона.

Они теперь смотрели много видеокино. Это была одна из немногих форм их совместности, интеллектуальная ванна для двоих. Особенно для Оксаны, недавно расставшейся с радио и испытывавшей сильнейшую душевную пустоту. Потом они долго эти фильмы обсуждали. С точки зрения их нового опыта.

— С точки зрения классического отношения к войне может показаться возмутительным: любовь бывшей заключенной к своему бывшему палачу. Лишь потом понимаешь, что всё в этом фильме безумно и все — безумны: героиня, герой, его уцелевшие нацистские друзья.

— Мне кажется фильм надуманным.

— Ничего подобного, все это весьма реалистично. Она (героиня) подростком попала под мощное физическое и психическое воздействие этого эсэсовца (Макса) — и героине удалось выжить и “не сойти с ума” лишь благодаря тому, что ее психика совершила подмену: стала видеть в величайшей муке — наслаждение. Садист создал мазохиста (возможность чего, кажется, отрицал Делез). Более того, они были намертво связаны друг с другом. И когда героиня видит Макса двадцать лет спустя — в ней снова срабатывает старая ролевая установка: она начинает играть ребенка в концлагере, влюбленного в своего “отца”-мучителя. И чем более жизнь для этих двоих приближается к условиям лагеря (благодаря стараниям “друзей”, желающих уничтожить свидетеля), тем подлиннее и безумнее становится игра, уже совсем не напоминающая любовь. В конце концов, он одевает ее девочкой — в гольфы, юбочку, сам надевает нацистскую форму — и они выходят из дома. Они добираются до моста, где их убивают. Это не кощунственно и не пошло. Это может быть. Настоящее искусство никогда не врет и не спекулирует.

И еще ему понравилась режиссерская работа. Редко кто так точно показывал женщину. Подобно тому, как женщина даже в самой короткой юбке умеет скрыть нижнее белье, так и Лилиана Кавани удивительно обтекаемо показывала самые пикантные и двусмысленные сцены.

Захар “окреп” настолько, что снова мог читать философов и прочих болтунов. Ворочал глыбы духа и отяжелевал. Значит — все у него повторится. Он не знал, что еще должно произойти, чтобы он понял? Все выяснил о себе и своей жизни. Нашел силы на шаг. Умереть что ли кто-то должен? Умереть и передать часть своей силы ему? Своего опыта. Может быть, так получаются гении — когда рано умершие родители “подселяются” в виде некоей энтелехии к своему чаду — и ведут его по жизни. Тогда в 15 лет первые зрелые стихи, в 16 — пьеса или роман, в 23 — шедевр мировой величины, в 27 — смерть.

На самом деле в культурном плане человек приблизился к своему потолку. Невозможно разбираться в хитросплетениях логики и онтологии — и тонко разбираться в литературе. Талантливые беллетристы как правило невежды во всех остальных областях. Талантливый артист ничего не знает, зато чувствует как паровоз. Любое большое знание, талант, осуществление — придавливает. Хочется свободы, хочется безболезненного проникновения во все области чувств. Этим он и занимался по жизни. Ласкал свою энтелехию — и поэтому остался совершенно пустым человеком.

Странно, но в культуре он любил то, что не делал сам: надсад, резкий безумный колорит, грубый откровенный обнаженный стиль пьяных, бескомпромиссных и бесстрашных поэтов-экспериментаторов, распутников и гомосексуалистов. Экспериментаторов прежде всего над собой. Захар же был почти академичен, почти Лосев или Тынянов (без новаторских заслуг последних и их трудолюбивого педантизма).

Наверное, все было от того, что у него была жизнь ума и не было жизни сердца. Довольно развитый ум разоблачал иллюзии и предупреждал об опасности. Слабое здоровье и расшатанные нервы препятствовали рисковать… На таком скудном пайке художник не живет. А ведь Матвей давно предсказал ему, что он эксперт, но — не творец искусства.

Утром позвонил Лёша. У него умерла мама. В субботу кремация и поминки.

Вот проблема и “разрешилась”. Завернувшаяся на теософии, она совсем разрушила отношения с Лёшей. И вдруг умерла от опухоли в мозгу. Может быть, в этом была вся причина.

Выносом тела из морга руководил усатый мужик в синем халате. Он же был водителем и хозяином “ритуального” автобуса. Людей было немного, все они поместились в автобус. Захар повез лёшиного отца, давно жившего с его матерью в разводе. Потеряв автобус при выезде из морга — они чуть не опоздали на кремацию где-то в Ново-Косино, на другом конце города, за кольцевой дорогой.

Суббота, площадь забита автобусами и народом, освобождающимся от своих родственников. Очередь сократилась за сто тысяч. Внутри — конвейер. Музыки было не слышно из-за металлического лязга под полом. Уже пустая тележка нелепо торчала в углу, пока ее не перехватили чьи-то нетерпеливые руки. Женщина-администратор командовала процессом: делайте то, делайте это, как в ЗАГСе: встаньте на коврик, сойдите с коврика, обменяйтесь кольцами… “Кто желает, может попрощаться с покойной…” — словно она уже их собственность. “Мы выражаем соболезнование. Ритуал окончен”, — скороговоркой, без точек. И уже ввозили нового покойного. Их же ушел в черную дыру в полу. Каково ему там?

Ужас, не дай Бог так же умереть! — думал Захар. Умереть вторично (в дыре — телом). А ведь все так и будет. Кладбище, конечно, гораздо человечнее. И никто не ограничивает тебя временем.

На поминках были пьяный мамин “ученик” Паша с женой и сестренкой Наденькой. Паша — работяга из Подмосковья с Апраксиными (по его уверениям) в крови. Отлично, по словам Лёши, пел, жил в деревне, рыл могилы, строил дома, дрался с женой. Лил слезы и говорил трогательные банальности о том, что для него значила лёшина мама, как она его духовно вела и спасала, мало ел, много пил. Какой-то прикол в нем все же имелся. Что-то от Бармалея, но без его богемной холености (Бармалей, сын академических родителей, страдальцев и лагерников, в прошлом году замерз пьяный на улице). Пашина жена — совершенная баба с лицом алкоголички. Два дня назад сестра ее Светка голая выбросилась с балкона. По виду не скажешь, что им тоже долго жить.

Захар тоже любил строить (строитель Сольнерс). Но здоровье не давало ему спиться. Он собирался трезвяком лелеять свою скорбь.

Теперь у Лёши будет квартира. В героически построенной даче отпадет надобность. А жаль: это была маленькая эпоха в жизни Захара. Place to survive, место защиты.

Но пока Лёша еще жил там. Вместе они смотрели лёшино видеокино о захаровом дне рождения. Видеокино — удвоение бытия. Философская, а не эстетическая проблема (пока — за отсутствием умения). Жизнь совершённая и увиденная в процессе совершения. Наполнившаяся еще одним смыслом, как все увековеченное и удлиненное. Располагающая к ответственности, как приговоренная длиться.

— Кто это? — спросил Лёша, показывая на Дашу. — Я за ней наблюдал весь вечер. Странная девушка.

Захар не поинтересовался, почему странная, это и так было ясно.

Потом поехал на собственную дачу, совпав с долгожданным включением электричества. Сосед катил на велосипеде, обмотанный проводом, как электрик Петров.

В доме было тихо и пусто, и совершенно не по-жилому. Мышь каталась по полу, словно капля ртути.

Кончился ремонт, кончился дачный сезон и кончились оправдания его безделья. Захар воспринимал осень, как что-то мучительное, она надвигалась на него глобальными решениями и не предвещала ничего хорошего.

Вместо работы он вновь записался в теннис.

Зимний теннис — не летний, это совсем другой порядок цен. Захар оправдывал себя, что это его единственное отдохновение.

Действительно, очумело носясь по корту, отрабатывая и нанося удары, иногда побеждая соперников — он испытывал прилив сил, почти любовное возбуждение. Душащая депрессия проходила. В жизни так мало радостей, и отказаться от этой последней — было бы очень горько.

К тому же он виделся здесь с Дашей.

В этом была какая-то слегка будоражащая игра: придет — не придет, что скажет, что сделает, будто она могла сделать что-то удивительное или важное для Захара.

Слушая бескорыстно болтающую Дашу, Оксану, иных умных дам, Захар подумал, что женщины более предрасположены к литературе. Они приметливы, завоевание своего места под солнцем у них с детства основывалось на слове (сплетне, уколах самолюбия, отыскании слабых сторон чужого характера). Мужчина действует напролом. У него много ставится на физическую силу и самоуверенность. Мир не осваивается, а отторгается как враждебное, требующее переделки. Женщины конкретны, их мир состоит из хорошо понятых мелочей. Ошибка грозит смертью, как у сплоховавшей бабочки.

Плести языком великолепные кружева, уничтожать языком — это оружие женщин. Мужчины никогда не культивировали именно этот способ борьбы. Замечательно остроумные и злословные женщины Шекспира. Словно советские истребители — мы не можем летать так высоко. Поэтому женщины-писатели гораздо злее писателей-мужчин. Женщина раскрывается в злословии, как мужчина в войне.