Виктор Пелевин - Диалектика Переходного Периода Из Ниоткуда В Никуда Страница 34

– Да? – тускло переспросил милиционер. – И чем вы это объясняете?

Степа пожал плечами.

– Может быть, подсознательные склонности, в которых не отдавал себе отчета. Раболепие, которым заразили детскую душу в советские времена… А может, порошок такой.

– Понятно. А документики ваши можно?

Степа сунул руку в карман, вытащил сложенную вдвое стодолларовую бумажку и, раскрыв ее книжечкой, протянул через стол. Милиционер взял купюру двумя руками, посмотрел на президента в овале, потом на Степу, потом опять на президента.

– Без бороды снимались, что ли? – спросил он подозрительно.

Степа кивнул. Беседа начинала его раздражать. Милиционер спрятал банкноту, встал и козырнул.

– Ну что ж, отец Бенджамин, – сказал он, – добро пожаловать в город-герой Москву.

Степа налил себе еще коньяку. Ему вспомнились суетливые манипуляции, которые Сракандаев проделывал вчера с фотографией Путина – словно его пугала даже минутная разлука с этим изображением. А то раболепие, которое проснулось в нем самом, было вообще необъяснимо. Хотелось верить, что это всего лишь эффект проклятого порошка, от которого все утро текли из носа кровавые сопли.

Но Степа подозревал, что дело было глубже.

«Откуда в русском человеке это низкопоклонство, это генетическое холопство перед властью? – думал он. – Непонятно. И ведь самое забавное, что мы хорошо эту свою особенность знаем. Даже слово „ментальность“ научились говорить. Только куда девается то, что мы понимаем про свою ментальность, когда эта самая ментальность включается по первому ментовскому свистку? Говорят – умом Россию не понять. А почему? Да очень просто. Когда это самое начинает шевелиться в душе, ум сразу уезжает в Баден-Баден. А когда отпуск берет это самое, ум возвращается и делает вид, что ничего не было, и у нас тут чисто Европа, просто медведи белые. Каждый, кто здесь родился, все понимает до мельчайших подробностей. И все равно попадает по полной программе… Сэ ля мы».

Степа посмотрел на лежащие на столе уши, и воспоминание о недавнем кошмаре покрыло его щеки густым румянцем. Он прикрыл глаза, чтобы не видеть своего отражения в окне.

В кармане зазвонил мобильный.

– Ало, – сказал Степа, поднося к уху трубку.

– Здорово, – жизнерадостно крикнул в трубке Лебедкин. – Как дела?

– Нормально.

– Тоже осла ебал? Добро пожаловать в члены клуба!

– А? – ошарашенно спросил Степа.

– Запись уже в Москве. Сейчас быстро – по интернету гоним. Всем отделом с утра уссывались, как ты его хуярил. Просто какая-то победа добра и света. Чего это ты руки к потолку так поднимал? Молился, что ли?

Степа ничего не ответил.

– А рычал-то как… Тебе, Степ, в кино сниматься надо, а не в банке штаны просиживать.

Степа снова промолчал.

– Но ты учти, что, когда осел так орет, это всерьез и надолго. Он влюбчивый… Ты чего молчишь?

– Не знаю, что сказать, – признался Степа. – Голова болит.

– А потому что дрянь эту нюхал. Вот этого от тебя, если честно, не ждал. Осла отхуярить – святое дело. Но это-то зачем?

– Будет теперь и на нас с ослом компромат.

– Какой компромат, – вздохнул Лебедкин. – Если бы. Осел хитрый. Вот прикинь – на тебя у нас компромат есть. Ты сам на меня материал кое-какой тоже имеешь, знаю-знаю… А вот на осла, которого все ебали, ни у кого ничего нет. А пленки-то есть, и какие пленки! Альмодовар отдыхает. Представь – стоит осел раком и орет в мобилу: «У меня хватит политического влияния в этой стране, чтобы вас всех поставить раком!» И головой трясет, чтоб уши с глаз отбросить, а то самому не видно, кто его пялит. Я реально говорю, на это смотреть для здоровья вредно, так ржешь. Ну и что? Пленки есть, а компромата нету! Можешь представить?

– Нет, – ответил Степа. – Не могу. Как такое может быть?

– А так. Думаешь, зачем он портрет Путина рядом ставит? Потому что знает – в таком виде мы это ни на один сайт не повесим. Умный… Понимает ситуацию. А раньше фото было, где он с Ельциным в обнимку…

Степа долго ничего не мог ответить. Наконец, молчание стало невыносимым, и он почувствовал необходимость сказать хоть что-нибудь.

– А почему… э-э-э… а почему вы не можете старые пленки, ну те, где он с Ельциным, сейчас запустить?

Теперь надолго замолчал Лебедкин.

– Ладно, – сказал он наконец, – я не за этим звоню. У тебя телевизор рядом есть?

Степа поглядел под потолок.

– Да есть тут один, не знаю, работает или нет.

– Включай. Сейчас первый выпуск «Чубайки». Он, правда, немного неровный, не обкатали еще до конца. Как говорится, первый блиц кригом. Но людям, кто видел, нравится. Короче, включай.

– Понял, – сказал Степа без особого энтузиазма.

– И еще, – продолжал Лебедкин, – личный вопрос. Если не секрет, где это ты так переодеваться научился? Что, бля, тоже в Панкисском ущелье тусовался?

– Я… Да нет, я…

– А то смотри. Люди нервничают. Осел, когда ты к нему в банк с этой бородой первый раз пришел, вообще обосрался. В час ночи мне позвонил – он даже не понял сначала, что это ты.

– А он что, он знал? – изумленно спросил Степа.

– А ты думал. Я же лучшая крыша в городе. А у него три видеокамеры в приемной. Я ему и сказал, чтоб он не парился, – у тебя к нему реального базара быть не может, что-то личное, романтическое. Так что он тебя с тех пор и дожидается. У тебя вазы в офисе есть?

– А что?

– Купи, если нет. Будешь каждый день букет получать с курьером. Знаешь, Степа… Я тебя, с одной стороны, конечно, понимаю – присмотреться к партнеру, то да се… Но с другой стороны, нашел ты геморрой на свою голову, вот что я скажу.

– Почему?

– Ты просто не все про него знаешь. Тебе ведь его не только пялить надо будет, а еще на лугу пасти и волков отгонять. Иначе он реветь будет, и довольно громко. А волками у него на даче два таких сенбернара работают, что ты, прямо тебе скажу, заебешься.

– Все, капитан, – сказал Степа. – Я пошел телевизор смотреть.

– Ну давай, братан. До скорого.

Телевизор под потолком вагона-ресторана работал плохо. Сигнал был слабым – по экрану шли косые полосы помех, и звука почти не было. Как только кончился рекламный блок, экран почернел, а потом взорвался радужной вспышкой салюта. Когда огни угасли, на экране осталась огромная золотая цифра «43». Четверка задрожала, несколько раз крутанулась вокруг оси, качнулась и, как язык колокола, со звоном ударила в тройку. Волнами от удара разбежались веселые разноцветные буквы, сложившиеся в слова «Чубайка» и «Зюзя». Затем между ними с чпокающим звуком вылупилась маленькая зеленая буква «и», напомнившая Степе своим ядовитым цветом число «77» из его петербургского делириума. Он почувствовал подступающую к горлу тошноту, вскочил и кинулся в туалет.

Когда он вернулся, Зюзя и Чубайка были уже на экране. Степа не понял, куклы это или анимация, но сделано было здорово. Они выглядели в точности так, как описал в проекте Малюта, только Зюзя, одетый в зэковский ватник с тельняшкой, был даже страшней, чем Степа представлял. Мрачно поглядывая на Чубайку и делая время от времени уродливые медвежьи жесты, он продолжал разговор, начало которого Степа пропустил:

– Чубайка, хотите я напомню, как в России началась новая эпоха?

– Попробуйте, Зюзя.

– Сидел русский человек в темном сарае на табуретке. Сарай был старый и грязный и ужасно ему надоел. Русскому человеку говорили, что он сидит там временно, но он в это не верил, потому что помнил – то же самое говорили его деду с бабкой. Чтобы забыться, русский человек пил водку и смотрел телевизор. А по нему шли вести с полей, которые тоже страшно ему надоели.

– Разве не жуть, Зюзя?

– Однажды телевизор показал огромный светлый дом с колоннами, каминами и витражами, с красивой мебелью и картинами. А потом, Чубайка, на экране появились вы. На вас был этот же самый смокинг и бабочка. Вы попросили зрителя ответить на вопрос, где лучше – в грязном старом сарае или в этом огромном светлом доме?

– И что ответил русский человек, Зюзя?

– Русский человек ответил, что лучше, конечно, в огромном светлом доме. Вы сказали, что такой выбор понятен, но путь туда непрост, и плата будет немалой. И русский человек согласился на эту плату, какой бы она ни была.

– Продолжайте, Зюзя.

– И тогда, Чубайка, вы открыли русскому человеку страшную тайну. За право находиться в этом доме ему придется стать табуреткой самому, потому что именно так живет весь мир, и людей этому обучают с детства…

– Ну и?

– А когда русский человек перекрестился и действительно стал табуреткой, вы объяснили, что в стране сейчас кризис. Поэтому огромных светлых домов на всех не хватит. И ему, то есть как бы уже ей, временно придется стоять в том же самом сарае, где и раньше. Но только в качестве табуретки.