Николай Нароков - Могу! Страница 34

— Отрежь! Совсем!

Миша дернул рукой. Вероятно, нож споткнулся о кость позвонка и не смог перерезать. Софья Андреевна еще сильнее оттянула едва держащуюся голову птицы и тем же сдавленным голосом приказала:

— Руби! Сильно!

Потом она сунула Мише в руки трепещущее в судорогах окровавленное тело Пагу и отбросила в кусты отрубленную голову.

И Миша сразу ослабел: ноги стали мягкими, а тело осунулось. Зачем-то держа в одной руке нож, а в другой зарезанную Пагу, он, не говоря ни слова, пошел по дорожке. Вероятно, силы совсем оставили его, потому что он шел шатаясь, а в одном месте так покачнулся, что выронил нож и Пагу, а сам инстинктивно вытянул руку вперед и оперся ею о ствол дерева, боясь упасть. Софья Андреевна побежала какой-то трясущейся побежкой, догоняя его. Догнала, сильно схватила под руку и потащила за собой.

А когда вошла в комнату, то остановилась перед Мишей и чуть ли не целую минуту смотрела на него, вглядываясь острым взглядом.

— Хорошо? — странным голосом спросила она.

— Что… хорошо? — не понял Миша, глядя на нее мутными глазами.

— Хорошо! — ничего не объясняя, сказала Софья Андреевна и опять пристально посмотрела. — А теперь иди к себе! — грубо приказала она. — Сегодня больше ничего не будет!

Глава 23

После того прошло 2–3 дня, которые Миша никак не мог вспомнить так ясно и последовательно, как ясно и последовательно вспоминаются все незабытые дни. Он, конечно, помнил все, но в памяти были провалы, пустые места, темные пятна, мутные и тяжелые. Он, например, никак не мог вспомнить, как он встретился на другое утро с Софьей Андреевной? Что она ему сказала и что он ей ответил? Кажется, какой-то пустяк, что-то очень незначительное и совсем ненужное. Но как она сказала? И каким голосом он ей ответил? Этого он не помнил.

Не помнил он и того, куда и как исчезла клетка Пагу. Ему смутно казалось, будто это он сам вынес ее и выбросил, и ему очень хотелось, чтобы именно так и было, чтобы он сам это сделал. Но отчетливо вспомнить не мог и Софью Андреевну не спрашивал: что-то непонятное мешало и не позволяло спросить.

Клетка исчезла, но не исчезла память о Пагу: тяжелая и больная. Он боролся с этой памятью и старался подавить ее, но она была упорна и беспокойна. Днем она молчала и почти не чувствовалась, но по ночам приходила, начинала говорить, и тогда Пагу словно бы оживала. Она прилетала откуда-то, вернее — таинственно возникала во тьме сновидения, садилась перед Мишей, крутила головой, смотрела своим круглым бессмысленным глазом, кричала, что она чего-то хочет и, прыгая, наскакивала на Мишу. Тогда начинался кошмар. Миша стонал, метался, хрипел в удушье, махал на Пагу руками, пытался прогнать ее, но прогнать не мог, и она не улетала, а все прыгала и наскакивала. Тогда он силился сам уйти или убежать от нее, но не мог сделать ни шага, потому что ноги становились тяжелыми и скованными. И он, завороженный непонятными чарами, неотрывно смотрел на Пагу, смотрел в ее круглый глаз и истошно мучился. Собрав силы, вздрагивал всем телом и просыпался. Долго лежал в темноте с бьющимся сердцем, с горящей головой, с кричащей совестью и бессильно повторял:

— Бежать… Бежать… Бежать…

Ему стало тягостно встречаться с Софьей Андреевной, и он очень заметно избегал ее. Раньше у них так завелось, что вечером, когда она возвращалась домой, он выходил ей навстречу и весь остаток дня они проводили вместе. Теперь же он, поздоровавшись, говорил два-три незначащих слова и уходил в свою комнату. Она его не останавливала и к себе не звала, а только смотрела ему вслед, словно что-то подозревала и хотела выпытать.

Через несколько дней, когда они уже поужинали и собирались расходиться, Миша вдруг не выдержал тех мыслей, которые были в нем, поднял голову и неуверенным, странным голосом сказал:

— Пагу…

— Что? — вздрогнула и, насторожившись, выпрямилась Софья Андреевна.

— Пагу! — повторил Миша так упрямо, как будто он ее в чем-то убеждал или что-то доказывал.

Софья Андреевна пристально, очень пристально посмотрела на него, и ее лицо сделалось строгим.

— Не надо! — коротко приказала она, ничего не поясняя.

Миша послушно замолчал. Но по-странному чувствовал, что ему надо, обязательно надо говорить о Пагу. Он не знал, что именно ему надо сказать, но нестерпимо хотел сказать хоть что-нибудь, хоть совсем простое и ненужное, хоть бы только назвать Пагу по имени.

Но ничего не сказал, встал и молча ушел к себе.

Дня через два после того случилось так, что Миша, когда он куда-то шел по улице, повстречался с Табуриным. Тот ехал на своем стареньком, чуть ли не дребезжащем автомобиле и, увидев Мишу, окликнул его.

— Куда это вы шествуете?

— Никуда! — обрадовался и заулыбался Миша. — Я… вообще!

И ему сразу стало легче, словно при виде Табурина все тяжелое отвалило от сердца. Даже улица показалась светлее, даже дома стали приветливыми.

— А я к Потоковым еду! — пояснил Табурин и, как всегда, сразу подчиняясь внезапной мысли, безоговорочно добавил. — Вот и поедем вместе, если вы никуда не торопитесь! Да вы не беспокойтесь, я вас и обратно отвезу. Колоссально отвезу!

У Миши даже сердце забилось, так сильно захотелось ему поехать с Табуриным, побыть с ним, поговорить и, может быть, даже сказать ему что-нибудь о себе. Но он заколебался.

— А разве можно?

Но Табурин распахнул дверцу, схватил Мишу за руку и втащил в кабину.

— Чего вы боитесь? Я ведь не надолго туда, только повидать и посмотреть, как они там живут… На полчаса, не больше!

Приехав к Потоковым, Табурин начал шуметь, зачем-то сбегал на кухню, потом справился, как работает новая стиральная машина. Он рассердился, узнав, что косилка для газона до сих пор неисправна.

— Я завтра же отвезу ее в починку! А еще лучше, купите себе новую! Ведь ваша и не косилка совсем, а чепуха с ерундой! Колоссальная чепуха!

И убежал в сад, узнав, что фонтанчик в бассейне с золотыми рыбками плохо действует.

— А вот я его… Я его сейчас же!.. Где у вас гаечный ключ?

Миша в первый раз был у Потоковых один, без Софьи Андреевны. Он сидел, оглядывался по сторонам, беспричинно улыбался и чувствовал, что ему хорошо и легко здесь. Елизавета Николаевна радушно угощала его кофе с домашним печеньем, а Юлия Сергеевна ласково и внимательно расспрашивала, как ему живется, не скучает ли он по маме, что ему нравится и что не нравится в Америке. Она говорила очень свободно и просто, и Миша чувствовал, что она расспрашивает его оттого, что он ей по-родственному, по-хорошему близок. И эта близость ласкала его, он тянулся к ней и словно бы отдыхал. Потом его позвал к себе Георгий Васильевич. Стали говорить втроем. Миша совсем освоился, осмелел и даже сказал, что ему очень хочется поскорее научиться управлять автомобилем и что ему нравятся «гамбургеры». Того тягостного, что постоянно давило его дома, здесь не было. Не было воспоминаний о Пагу, не было непонятного тона Софьи Андреевны, не было мучительной напряженности. Ничто не щемило его сердца, ничто не угнетало и не давило. Он отдыхал и чувствовал, что отдыхает.

— А Борис Михайлович не с вами? — заглянула в комнату Елизавета Николаевна. — Где же это он?

И Миша вспомнил: сейчас придет Табурин, и надо будет ехать домой. Он жалостливо посмотрел на Юлию Сергеевну, словно просил ее о чем-то. Она увидела этот взгляд» но не поняла, а только улыбнулась в ответ.

— Что с вами? — ласково и участливо спросила она и дотронулась пальцами до его руки.

— Я… Нет, я… Ничего! — смущенно пробормотал Миша.

— А почему это вы, сэр, у нас никогда не бываете? — притворяясь строгим, спросил Георгий Васильевич. — Кусаемся мы, что ли, что вы нашу хату обходите?

— А и в самом деле! — подхватила Юлия Сергеевна. — Я ведь сколько раз приглашала вас, а вы… Церемонитесь вы, что ли? Или вам неприятно у нас бывать?

— Ах нет! — всколыхнулся Миша. — Мне так хорошо у вас!..

— Так что же вы?

Но в комнату бурно вбежал Табурин и помешал Мише ответить.

— Ну, все в порядке! — закричал он таким голосом, как будто радовал чем-то важным. — Фонтанчик ваш работает, как Ниагара! Что еще надо сделать?

— Да ничего! — попробовала успокоить его Юлия Сергеевна. — Уверяю вас, что все в порядке!

— Ну, если в порядке, то я еду дальше! Едем, Миша!

Миша растерянно посмотрел, хотел что-то сказать, но только вздохнул и поспешно поднялся.

Когда он приехал домой, вошел в комнату и увидел Софью Андреевну, что-то ненавистное прикоснулось к его сердцу. Софья Андреевна сидела в кресле и просматривала журнал.

— Где ты был? — поспешно спросила она.

Тон был шутливый, притворно строгий. Она улыбнулась, но глаза бегали пытливо. И Миша услышал фальшь в ее шутливом тоне.

— Я? У Потоковых! — коротко ответил он, не замечая, как сухо отвечает он.