Любовь Ковшова - Земную жизнь пройдя до половины Страница 34

Товарищ опускал ему на плечо тяжелую ладонь, просил:

— Погоди, Славка, потом…

Парень послушно замолкал. Двое продолжали увлеченно о чем-то спорить, пока рыжеватого Славку опять не разбирала потребность поведать миру про новогодние елки.

Но ни парни, ни танцевальная музыка из транзистора за стойкой не мешали. Пузрилось шампанское, подступало к глазам и туманило все вокруг. Огоньки небольшой елки, приткнутой нашим столиком в угол, сливались в дрожащую цепочку.

Удивительно хорошо и надежно было рядом с Толиком, почти как с отцом. Они даже внешне были схожи: оба из породы русских мужиков, некрупных, но ладно скроенных и крепко сбитых, в которых и на расстоянии ощущалась уверенность и сила. А может, и не порода вкладывала в них эту силу, а сама жизнь, где и тому и другому пришлось хлебнуть всякого. Моему отцу — свое, Толику — свое.

Девушка за стойкой покрутила ручку транзистора, и тоскующий баритон запел про ночную метель за окном и потерянное счастье. Но грустно не стало.

Сведя от старания густые, черные брови, Толик фигурно взрезл апельсин, чтоб получилось две розочки, входящие друг в друга, и походил на мальчишку, готового удивить мир.

Обычно он таким не был, взрослый, серьезный человек, и тогда имя Толик ему не шло. Оно, конечно, тянулось за ним с детства, где был седьмым, младшеньким в семье. По его рассказам легко было представить пыльный казахский поселок, где бежит за матерью смуглый пятилетний малыш, не понимающий, почему все радуются, а мама плачет.

Это День Победы 45-го года. Матери Толика тридцать один, она осталась вдовой в первый год войны с зарплатой технички в поселковой школе и кучей ребятишек, которых каждый день надо кормить.

Мать Толик вспоминает с благодарностью и уважением. Она умерла год назад, подняв всех семерых на ноги. Конечно, всемерно помогали и государство, и школа, и поселковый Совет, и просто знакомые люди, но главное-то было в ней, так и оставшейся до конца вдовой солдата.

Однако все это из прежних разговоров. Сейчас им не место, не время, не настроение. И мы говорим о любви.

Хоть не называется имени, я давно знаю, по ком уже четвертый год сохнет Толик. Она его однокурсница, и прошедший август я жила с ней в одной палатке, когда сразу после поступления в МИФИ нас послали на отработку в Зеленоградский стройотряд. Лиза Кораблина — Лиса. Самая обаятельная из девчонок стройотряда. Я понимаю Толика: она нравится всем, она вся будто огонек тепла и света. Но не понимаю Лису — никто из поклонников не любит ее так верно, мучительно, безнадежно. Неужели ж такая любовь не тронет сердце?..

Рыжему Славке наконец надоедает бренчать на выдуманной гитаре, он нетвердо идет к нам и обращается к Толику, выражаясь почему-то высоким слогом:

— Разрешите пригласить Вашу даму? — причем «Вашу» так и звучит с большой буквы.

Я отрицательно мотаю головой.

— Извини, друг, — говорит Толик таким тоном, что я тут же вспоминаю, что после школы он работал трактористом, а в армии был десантником.

Но рыжего Славку нелюбезный тон не удручает. Он валится на свободный стул и не то чтобы спрашивает, а скорее оповещает:

— Хотите, сэры, я почитаю вам стихи?!

Отказаться мы не успеваем, потому что он не ждет никакого ответа и, размахивая для пущей выразительности руками, уже выкрикивает стихотворные строчки:

Не трудись над хитрой вакциною,В книги-справочники не лезь.Существует здесь медициноюНе изученная болезнь…

На последних словах он особо широко размахивается, рукавом свитера цепляется за ветку приткнувшейся в углу елки, резко дергает руку назад, отчего елка со стеклянным перезвоном накреняется и с грохотом рушится нам на стол.

Минута общего обалдения.

Рыжий Славка на глазах трезвеет и теряет всякую возвышенность.

— Спасайтесь! Витёк, Лешка, смываемся! — кричит он и большими скачками несется к выходу.

Мы с Толиком хохочем, как сумасшедшие.

И после, когда Толик ставит елку на ее законное место и мы выходим в голубые сумерки Кузнецкого моста под невесомый, словно пух, тонкий снежок, хохот все еще душит нас.

Мы идем к метро, а мимо течет Москва, загорается новыми и новыми огнями, органно звучит уже привычной мелодией необъятного своего существа. И я больше не чувствую себя чужой и ненужной ей, как два года тому назад.

III

Мягкая стояла зима в Москве. Хотя, быть может, она не сама по себе плакала сосульками и хлябала под ногами оттепелью, а огромный город согревал ее дыханием бесчисленных прохожих, стенами домов, входными калориферами метро, бесконечными машинами, что кружили по Садовому кольцу, растекались от него внутрь и наружу. Снег и тот был виден, пока шел, потом исчезал бесследно. Что не таяло на мокром асфальте, то подбирали фанерные лопаты дворников или клешни снегоуборочных машин.

Но это в центре. У нас же, на окраине, зима была как зима. Снежными шапками лежала на крышах деревеньки за оврагом, расселенной к сносу, на кустах в овраге, на корявых ветках яблонь большого заброшенного сада, косым клином отделявшего наше общежитие от Каширского шоссе. И снег в саду был настоящий, нетронутый, а на утоптанной тропинке от общежития к дальней автобусной остановке даже поскрипывал к ночи под ногами.

Наверное, поэтому я провожаю Лису к автобусу через сад. Ей почему-то нравится сидеть у нас допоздна, и мы идем вечерним, заснеженным садом, не торопясь, в очередной раз обсуждая то, что волнует больше всего.

Главная тема, конечно, — институт. К четвертому курсу он Лисе осточертел, и она считает, что ошиблась с профессией.

— Бросить его, что ли? — неуверенно спрашивает она.

— Ты что?! — я от неожиданности ахаю.

У меня не совмещается вместе «МИФИ» и «бросить», и думается, что у других так же. Но вот же Маринкина соседка вышла замуж за одного из своих верзил, я точно не знаю за которого из тех двух, бросила институт и отправилась с мужем в закрытый городок где-то на востоке.

— Уехать куда-нибудь далеко-далеко, — мечтательно вздыхает Лиса, и в отсвете дальних фонарей ее теплые, карие глаза начинают матово светиться.

Лиса старше меня на два года, но тут старшей я чувствую себя. Москвичка с рождения, она кроме дачи и подмосковных стройотрядов нигде не бывала и, в отличие от меня, не представляет цену этого романтического далёка. Она напоминает сейчас школьницу, рвущуюся из дома.

Здесь нас заклинивает. Мы долго стоим на тропинке, машем руками, доказывая свое, но ни она мне, ни я ей ничего доказать не можем. В конце концов сдаемся обе, шагаем дальше, и разговор незаметно сползает на Толика.

Однако тут все еще сложнее. Лисе Толик нравится, но это ведь не любовь. И зачем тогда? Правда, любви у нее пока не было, но, судя по книжкам, там совсем другое. И вообще: человек не волен, кого и когда любить.

Мы доходим до остановки, долго ждем автобус и рассуждаем о странностях любви.

Обратно я несусь по саду, словно за мной гонятся. Оказывается, незаметно за разговором промерзла насквозь. Медово светят навстречу окна общежитских корпусов, но в нашем окне темно. Девчонки, умотанные сессией, спят. Зато во все лампы горит соседнее окно, а за ним горячий на столе чайник и те, кто всегда мне рады: Игорь, Витька и главное — Толик Черкасов.

Собственно, мы и познакомились по-соседски, конечно, если это можно так назвать.

В начале учебного года соседи с высоты своего четвертого курса считали нас мелюзгой, не стоящей внимания. Но когда за стенкой четыре одуревших от учебы девчонки ходят на головах, терпение рано или поздно кончается. В общем, мы их допекли. Однажды в дверь застучали, и на пороге образовались они, все трое.

— Девицы, совесть есть? Третий час ночи, а вы всё орете! Спать же хочется, — обиженным басом сказал самый крупный, светловолосый, в рубашке не на те пуговицы.

— Цирк устраиваете? — поинтересовался высокий, худой, в очках.

Третий только посмотрел в нашу сторону, как смотрят взрослые на расшалившихся детей, и промолчал.

Называется, познакомились! Но с той ночи Игорь, любящий поспать, язвительный Витька и Толик Черкасов всячески опекали нас, видимо, решив, что иначе мы пропадем.

И чтоб не пропасть, я теперь лечу прямо в их комнату. Там меня будут поить чаем с малиной, ругать и расспрашивать, где меня до такого часа носили черти. Ну, и что ж! Ну, и хорошо!

IV

Прошла сессия и коротенькие, как замерзший воробьиный писк, каникулы.

И снова был институт на берегу Москва-реки. Физика, химия, математика, черчение, начерталка, английский, история КПСС… Лекции, семинары, лабораторные… Учеба и учеба до потемнения в глазах.