Маргарита Меклина - Моя преступная связь с искусством Страница 34

Так и не привыкнув к ее жалящей желчи, Александра Арамовна вскинулась было, чтобы ответить, но по насмешливовыжидающим глазам матери поняла, что бесполезно и махнула рукой: «поступайте как вам совесть подскажет», а затем вышла из квартиры родителей и с силой захлопнула за собой дверь.

Несмотря на бури, бушевавшие в стаканах и чанах его домочадцев, отец всегда оставался стоять в стороне.

Как будто был отделен от остального мира невидимой прозрачной стеной.

Как будто его ничем нельзя было тронуть.

Как будто для него не существовали чужие несчастья.

Как будто не было гусениц танков, раздавленных ягод, брошенных у края могилы лопат, раздетых людей…

Как будто ничто не брало его за душу.

Как будто он никогда ничем не был задет.

Ни детской наивностью, когда вместо побега держались за мать; ни подвигами, когда зарывали в землю, в жестянках, жалкие справки для памяти последующих поколений; ни слабым писком, когда в подполье прерывали жизнь маленького одного, чтобы спасти больших остальных…

Как будто ничего не знал и не понимал или, наоборот, ведал какую-то недоступную другим тайну, автоматически ставившую его на недосягаемую высоту.

Тайну, оправдывающую пирамиду из ржавых иголок и ножниц; кучу пепельно-серых, обезличенных башмаков; гору не тронутых сединою волос; коллекцию чемоданов с аккуратными бирками с адресами владельцев, с адресами, по которым их больше никто не найдет.

Можно сказать, что он вел себя так, как будто у него не было ни взывающих к нему, взыскующих помощи дочерей, ни желания что-то сказать, а лишь пустота.

Вместо комнат, вместо школ с изрисованными наивными партами, вместо пахнущих чесноком и солью селений — черные дыры; вместо болящих костей, блестящих волос и бойких голосистых детей — вздымающийся из труб едкий дым.

Густой, непробиваемый космос.

Посеревшая, глухая пустыня.

Не ведающий жалости ветер.

Мертвые волны.

Ты могла сколько угодно взывать, кричать, плакать, молиться, швырять в его сторону предметы домашнего обихода,

сглатывать обиды или утешающе теплые слезы,

объяснять на пальцах или при помощи пластики акварелей и горьких элегий, используя логику или сорвавшийся дикий, катающийся по полу крик —

ничего не менялось.

Перед тобой стоял все тот же спокойный, делающий вид, что ничего не замечает, отец.

Mysterium tremendum — называла его старшая дочь.

Mysterium tremendum, высшая тайна, непостижимая или даже ужасная тайна, так как само слово tremendum, своей кременной твердостью и монументальностью заставляя тебя трепетать, подразумевало не только необъятность и непостижимость, будто колонна, холодный камень или гранит, но и обратный оттенок тайны: кошмар.

Кошмар потому, что его реакцию было нельзя предсказать: катастрофы века проплывали мимо него как корабли, в то время как крохи событий неожиданно ставили его на колени.

К примеру, бывало, что его необыкновенная глухость, взвешенное осознанное равнодушие и даже жестокость, когда он не выказывал сожаления при известиях о болезнях или смерти близких людей — то есть поведение, которое было также непостижимо, как переменчивая природа цунами и ураганов — сменялась неожиданным умилением, когда он, обычно черствый и безучастный, вдруг брал на руки, с размягченным лицом, учившегося ходить упавшего внука.

Как будто после грозы набухшее серой бязевой грязью небо вдруг прояснялось и являло миру кристально-чистую радугу, тут же вызывавшую за собой, как в детском театре, щебечущих птиц, когда таинственный тремендум отца вдруг оборачивался иной своей стороной и превращался, из молчания монументального или монструозного свойства, в живую любовь.

Дотошным дочерям, которые вышли из детства с вызванной тремендумом травмой, нужны были детали.

Чем объяснить это отсутствие откликов и отцовскую отстраненность?

Бездушное бездействие?

Размеренное безразмерное равнодушие?

Эту безразличную бездну?

И, объяснив, как оправдать: можно ли простить его безучастность лишь потому, что он им даровал жизнь?

Вновь и вновь возвращались они к ранним незалеченным ранам, по-разному истолковывая поступки отца. Обе одновременно вынашивали и отчаяние, и надежду: надежду, что отец внимает им и их слышит… отчаяние и какой-то восторженный ужас оттого, что он неизменно молчит.

Отец — существовал своей жизнью, не пересекающейся с жизнью других.

Он воспринимал все с молчаливым, бледным лицом, тянулся к потайному месту то ли на полке, то ли в стене (страдающая без «Беломора» старшая дочь никак не могла понять, откуда он достает сигареты, из воздуха что ли) и шел на огород, где задумчиво разглядывал саженцы или снимал в парнике крепенькие, почти новорожденные огурцы.

Стоял между грядок, не делая ничего, уставясь в соседствующий с их дачным участком подлесок; отмахиваясь от мошкары, выпуская изо рта клубы дыма; одинокий, наполненный каким-то своим, недоступным никому содержанием, и, казалось, не нуждающийся абсолютно ни в ком.

Одна дочь заявляла, что его поведение не нужно рассматривать ни с точки зренья вины (в чем виноват тот, кто произвел их на свет?), ни с точки зренья надежды на то, что что-то вдруг переменится (ведь несмотря на то, что дочки взрослели, отец оставался все тем же).

Другая дочь, наоборот, заявляла, что им нужно погрузиться глубоко в его мир, в его беспрецедентную трансцендентальность и в этой необъяснимости, необъятности и непробиваемости найти наконец то, что близко и понятно чувствующему, теплому телу; то, что можно объяснить человеческим языком.

Удивительное равнодушие отца к происходящему почему-то проходило незамеченным для всех, кроме семьи: сослуживцы считали его добрым отзывчивым человеком, а немногие оставшиеся в живых родственники полагали, что он просто находится под каблуком у жены (таким образом, когда младшая дочь пыталась рассказать родственникам о том, что отец — недоступный ледяной месяц, они отмахивались и говорили, что все это бредни и лучшего семьянина, чем А-м, не найти).

Одна дочь считала, что история семьи на отце прерывалась — так разительно он отличался от родственников, и внешним видом, и нехаризматичным характером, что ей чудилось, что в этой его отстраненности — метафизическая загадка, загадка, разгадав которую, она поймет, почему в жизни столько молчаливого, остраненного равнодушия, бездействия, зла.

Другая почти соглашалась, поясняя, что история семьи должна быть понята без наличия в ней отца, ибо его с рождения считали «мертвеньким» и обходили подарками и подачками, как будто его не существовало в природе, как будто вместо него была черная большая дыра.

Одна говорила: да, он черная дырка, но в его существовании заключается смысл, смысл, который позволил ему дать нам жизнь — и поэтому он отправная точка, наше начало, и люди будут судить и оценивать нас в сравнении с ним.

Другая, пытаясь понять, что для нее значит отец, взяла в библиотеке внушительный философский трактат со множеством слов, начинавшихся с «i» — «immense distance and immaculate isolation» — вот такие были там фразы, но относились они не к отцу, а к бездействующему, молчащему Богу.

Мать переводила философские изыскания дочерей на простонародный язык:

— Сколько не упрашивай урода, он не ответит вам ничего! Кто знает, что там у него в голове, вон кочан какой огроменный! Кричим-кричим, ссым в глаза — а ему все божья роса.

— И зачем только такие рождаются? — обращалась мать к дочерям и пинала А-ма ногой.

Он, как бы не замечая, продолжал смотреть телевизор.

Разозленная тем, что он молчит, жена целилась в А-мову голень.

Он вскрикивал от боли, с укором взглядывал на нее и уходил на лестничную площадку курить.

А иногда мать говорила:

— Не удивлюсь, если окажется он маньяком каким-то, вон какой узкогубый, а все узкогубые — лживые мужики… или гомик пассивный, не знаю уж какие гомики существуют на свете, но что пассивный — эт точно!

И заключала:

— Тряпка, безвольная тряпка, бесполезный, не нужный никому педераст.

Когда на следующий день дочь позвонила отцу и спросила, нужно ли купить похоронный венок, отец заявил, что ничего покупать он не будет. Раввин сказал ему, что как старший сын, он должен будет играть на церемонии главную роль.

— Раввин сказал, что в соответствии с еврейским обычаем, на мне разрежут рубашку — но у меня нет денег ни на запасную рубашку, ни на памятник, ни на цветы.

Когда дочь предложила заплатить за все, что надо, сама, отец ответил: «не надо ничего делать; у меня денег нет, а какой спрос с таких нищих как мы», а на ее слова «показал бы нам, как вести себя при смерти родителей, чтобы мы и тебя потом похоронили достойно» — промолчал.