Аньес Дезарт - Съешь меня Страница 34

Не помню, видела ли я Гуго после этого. В моей памяти остались декорации, актеры сошли со сцены. Вижу разгромленную квартиру, одежду, разбросанную повсюду, вплоть до туалета, сломанную дверь, перевернутые стулья, разбитое зеркало, осколки посуды в коридоре, разорванные, растоптанные книги. Слышу голос Райнера, яростный вопль: «Ты не имела права! Ты не имела права!» Он хотел меня убить. У него хватило бы сил и ненависти. Я знаю, что его удержало. Он боялся, что Гуго станет сыном двух преступников. И сохранил каплю здравого смысла ради нашего мальчика. «Твоя мать сошла с ума, — сказал он сыну. — Она сама не ведала, что творит». Где был в это время сын? Запершись у себя в комнате, обхватив голову руками, старался забыть сладострастные стоны и вздохи, обнаженные бедра и груди своей матери… Я пыталась вспомнить, что делал тогда Гуго, и не смогла. Память у меня милосердная, ее почти нет. Помню, как свисала с абажура юбка, покачивалась, как лампочка просвечивала сквозь узоры на шелке. Помню четвертованную розу — осколки тарелки в ванной, я не сводила с нее глаз, прижавшись головой к плитке. Едва доползла сюда, спасаясь от побоев. Помню запах духов, флакон вылился на ковер в спальне, тошнотворный сладкий апельсиновый запах. Помню странное умиротворение: моя жизнь — и внутренняя, и та, что у всех на виду, — обратилась в хаос, но мне казалось, что порядок, который мы поддерживали долгие годы, был тяжелым, непереносимым обманом. И вот все развалилось. Больше нечего бояться, худшее наступило. Картины наступившего хаоса оказались такими знакомыми, будто долгие годы я их вынашивала, созерцала. Террор положил конец террору, он пожрал сам себя, и я неспешно, хотя происходило все очень быстро, твердила про себя: «Благодарю, за все благодарю…»

Райнер за волосы таскал меня из комнаты в комнату, повторяя: «Смотри! Смотри, что ты наделала!» Я запомнила все, вплоть до мельчайших деталей. Каждый смятый свитер, каждый перевернутый стул был моим союзником. Могучим усилием я сокрушила прекрасную жизнь с тартинками и салфетками, уютное существование с обедами и глаженым бельем. Наверное, и я не без вины: слишком размахнулась, совершая кувырок от девчонки к жене и матери, потому и перевернулась в воздухе, шлепнулась на задницу и скатилась вниз.

«Гуго! Гуго!» Теперь я зову его, но он мне не отвечает.

Оживает давнее сказание. Горит свеча, пахнет сеном, коровой, струйка крови лениво стекает в эмалированный таз. «Мать или ребенок? — спрашивает врач заплаканного отца. — Кому я должен сохранить жизнь? Кто вам дороже?» — «Мать и ребенок», — отвечает отец, не в силах разъединить то, что наполняет жизнь смыслом. Но врач не понял: вместо того чтобы сохранить жизнь обоим, он отнял ее у них. Ну вот, теперь будьте счастливы. Нет матери, нет ребенка. Никому не обидно.

День клонился к закату. Али Шлиман водил меня по моей кухне и все показывал. Ходил бесшумно. Говорил тихо-тихо.

— Здесь консервы.

Две полки, заставленные банками с разноцветными этикетками, красовались на стене над столом.

— Тут свежие овощи.

Он присел на корточки, и я тоже. Колени у меня заскрипели, у него нет. Под окном он сделал нишу для хранения овощей и завесил ее циновкой. Великолепные кочаны капусты, усатый лук-порей, пузатая свекла, морковки со следами земли, сельдерей с бугристой кожей, тыква в шапочке домового, аккуратные дыньки, крутобокая репа.

— Тут бобы.

На полых кирпичах деревянные кадочки: из одной смотрят на меня темными глазами-пятнами стручки фасоли, в другой спит розовая чечевица, а дальше перекатываются горох и нут.

— Там молочное.

Над холодильником висит небольшой ящик. Открывается он с помощью алюминиевой ручки, ее нужно сначала приподнять, а потом повернуть. Он понравился мне тем, что напоминал о старине. Такие вешали на кухнях в давние времена. В прохладной полутьме уютно устроились козий сыр, брынза, сметана, йогурты в специальных баночках.

— Теперь мясо, — говорит Али, — я привез баранину, кур и несколько куропаток. Свежее мясо буду возить через день. Могу привозить и рыбу, но с рыбой мне будет сложнее.

— Не мучайтесь. Рыба не нужна, — успокоила я его, — все просто великолепно. Можно оплатить счет?

Он протянул мне бумажку, а сам отвернулся. Насвистывал сквозь зубы какую-то протяжную мелодию. Цены у Али оказались ниже, чем на рынке. Получилось, что я немало выгадала, но и Али тоже. Я уверена.

— Цены, я вижу, дружеские, — заметила я.

— Я делаю скидки знакомым, — уточнил он. — Летом будет дороже. Ягоды нежные, их труднее собирать, труднее везти, сами понимаете, — малина, красная смородина, черная.

— Вы и ягоду будете возить?

— Буду. А как же.

Я не решилась спросить, как он успевает ухаживать за садом и огородом, если столько времени уходит на поездки.

— Вас нужно подлечить, — Али взглянул на мою шишку.

Я отвела глаза, боялась встретиться с ним взглядом. Али усадил меня поближе к лампе. Я увидела в окно, как Венсан и Бен курили на улице и болтали о чем-то своем.

Месье Шлиман приступил к осмотру. Обхватил ладонями мое лицо, повернул его слева направо, справа налево, вверх, вниз.

— Наверное, надо было приложить лед, — сказала я.

Али покачал головой.

— Лягте-ка.

Я послушно легла. Вытянулась на диванчике и разглядывала потолочные трещины. Думала, которая же из них линия счастья, линия жизни, линия богатства. Все они очень длинные, и я не удивляюсь, потому что теперь мне улыбнулось счастье, денег достаточно и сил столько, что я готова бегать до ста двадцати лет. Я ждала лекарства, и меня убаюкивало позвякивание и осторожный шорох: Али что-то готовил. Он ни о чем не спрашивал, сам находил все необходимое, зажег газ, не путал ложки для салата с деревянными лопатками. Вскоре я почувствовала непривычный запах: шалфей, ирис, жженый сахар, смола. А потом вдруг аромат лимона. «Странно, — думала я, — обычно лимоном пахнет сразу». Али приблизился ко мне с кастрюлькой, от которой шел пар.

Он помешивал лекарство бережным ленивым движением.

— Что это?

— Не шевелись. Сейчас приложу тебе ко лбу примочку, только береги глаза, и чтобы сюда тоже не попадало. — Он легко коснулся открытой ранки, похожей на звезду или кровавого паучка.

— Щипать будет? — забеспокоилась я.

— Глаза бы щипало, ранку тоже. А кожу и согревает, и холодит.

Он положил мне на лоб — от волос до бровей — душистую массу, осторожно, не нажимая. Она оказалась зернистой, будто желток, растертый с сахаром, черной, и сразу утишила боль. Согрела и овеяла прохладой.

Али наклонился и пристально посмотрел мне в глаза.

— Сколько тебе лет? — спросил он.

— Почему вы спрашиваете?

Он засмеялся. Сказал, что шишки на лбу набивают только малые дети. Что впервые так лечит взрослого человека.

— Мне сорок три, — призналась я.

— Вот и хорошо. Хорошо, — одобрил он. — А с рестораном как идут дела?

— Не знаю. Вроде неплохо. У меня с цифрами проблемы. Счетами занимается Бен. Он говорит, что нам нужно расширяться.

— Бен говорит, что нужно еще вложиться, — поправил он меня.

Я не видела разницы.

— И он прав, — заключил месье Шлиман.

Пока он очищал мой лоб от застывшей пасты, я его потихоньку рассматривала. Широкие, чуть-чуть вывороченные губы. Кривоватые зубы налезают друг на дружку — они были видны, когда Али усмехался, — а усмехался он всякий раз, как паста не поддавалась. Как ни странно, эта их кривизна меня растрогала, словно непривычное украшение на фасаде строгого здания. Снимая кусочки пасты, он бросал их обратно в кастрюльку. Снова осмотрел мою шишку и улыбнулся, довольный результатом.

— Вот теперь гораздо лучше.

Я осторожно потрогала ее кончиками пальцев. Она ощутимо уменьшилась. Али тщательно протер карманное зеркальце и протянул его мне. Чудо из чудес: разноцветный синяк поблек, опухоль спала, вот только кроваво-красный паучок по-прежнему сидел на правой стороне лба.

— Мне дала этот рецепт соседка, — объяснил Али. — Когда дети были маленькими, мы только и делали, что бегали по врачам. Мама у них была очень беспокойная. И вот однажды мадам Дюбрем, что жила напротив, позвала меня в гости. И научила готовить разные снадобья.

Она не хотела, чтобы я рассказывал жене, говорила: «Горожане ничего не смыслят в знахарстве». Жена у меня была из города. «Но вы-то ведь араб, вас знахарство не напугает, так ведь?» Мадам Дюбрем не ошиблась, вот только по какой причине мне понравились ее мази, не знаю, то ли потому что я араб, то ли потому что жаль было бешеных денег, что мы тратили на врачей.

— А чему еще вас научила знахарка?

— Делать пластыри из горчицы и крапивы, лечить вывихи медом и тимьяном, рассказала про сорок три целебных свойства ревеня. И любовным приворотам тоже научила.

— Неужели и правда существуют привороты?!