Исроэл Рабон - Улица Страница 34

Погрузка водки произошла, когда мы были в полуверсте от станции. Фельдфебель договорился об этом с машинистом. Потом он выставил в вагоне с водкой охрану, и мы поехали. Спустя короткое время вся охрана была мертвецки пьяна. Даже машинист едва держался на ногах.

Какой-то русский солдат, увидев, что машинист пьян, принялся звать фельдфебеля. Фельдфебель подошел и, увидев, что машинист мертвецки пьян, стал таскать его за волосы.

— Ты заведешь этот «самовар» прямо в реку… сукин ты сын! — кричал он на машиниста. — Вот мы сейчас… сейчас же тебя вытрезвим…

Он приказал двум солдатам раздеть машиниста.

— Ты, сволочь, нагрузился водкой, как свинья, доведешь нас до беды… в яму поезд заведешь… не тужи, братишка, сейчас мы тебя протрезвим, я у тебя из нутра водку-то повытрясу… я тебе прочищу голову… да не царапайся ты… тррщ!.. — И фельдфебель двинул машиниста, который вырывался и не давал себя раздеть, кулаком правой руки в нос.

Мороз обжигал и сверкал, как радуга. Пар изо рта замерзал. Было холодно, ужасно холодно. Ветер швырялся колючими иглами.

Через пару минут машинист остался в чем мать родила. Его красное тело покрылось от холода пупырышками, как кожа мертвого гуся, а лицо посинело и оцепенело. Мускулы, сведенные в комки на крепком теле, дрожали.

— Берите его за руки! — скомандовал фельдфебель двум солдатам, которые, не медля, схватили машиниста за длинные, натруженные, покрытые мозолями, черные руки. — А вы, — обратился фельдфебель к двум другим солдатам, — берите его за ноги.

Два других солдата так и сделали. Мычащая, стонущая голова машиниста повисла между солдатских ног, и из его рта потекла черная слюна с кусочками пищи.

— Раз, два, три! — сосчитал фельдфебель. — Бац!

Четыре солдата изо всей силы швырнули голого на десять метров от себя в глубокий промерзший снег.

— Так, так, братцы, в такой баньке живо протрезвеешь! — вдруг заорал машинист.

Он и в самом деле протрезвел. В отчаянии мотнув головой, он крикнул:

— Караул!

Никто не отозвался. Солдаты охраны напились и спали как убитые.

— Караул! — крикнул машинист еще раз, а потом забормотал: — Если бы кто здесь появился и увидел нас пьяными, тут бы такое началось! Напиться на службе! Четыре года каторги, как на духу, четыре года…

Из одного вагона он с криком и руганью перепрыгивал в другой и в конце концов, отчаянно причитая, добрался до паровоза:

— Четыре года… четыре года…

В пять утра поезд остановился в П. Там поменяли машиниста и кочегара. Солдаты протрезвели. Фельдфебель сам поселился в вагоне с водкой и стерег ее. Так он мог быть уверен, что никто не напьется… К половине седьмого он сам лежал на полу мертвецки пьяный, но и пьяный он продолжал исполнять свой долг. Он был на посту: лежал поперек двери, с револьвером в руке, и всех предупреждал:

— Кто подойдет за бутылкой водки — схлопочет пулю в лоб! Я не хочу из-за вас получить четыре года каторги, сучьи дети!

Поезд мчался через поля, реки и долины.

Около полудня поезд опять остановился. Фельдфебель подбежал к нашему офицеру:

— Черт побери, я от этой водки совсем умом тронулся, берите и вы… Согрейте душу, братцы! Это ведь на вражьи деньги!

Оставалось еще больше восьмидесяти бутылок. За очень короткое время мы, шестьсот человек, опустошили все бутылки, две из них отдав новому машинисту. Через два часа фельдфебель снова забегал с отчаянием на лице. Он размахивал руками и кричал:

— Может случиться беда… беда… Машинист мертвецки пьян. Он нас прямо в Черное море завезет, собака! Я ему покажу, как пить на службе! — и он аж подскочил от злости.

Водка возбудила нас, влила беспокойство в нашу кровь и застоявшиеся конечности. Вагон был набит. Все плевались, все ругались на немецком, венгерском, чешском, словацком. Все задвигались, зашевелились. Вагон наполняли запахи и испарения человеческих тел.

Поезд внезапно остановился посреди заснеженного поля, в котором, сколько хватало глаз, не было видно ни следа. Мы вышли из вагона размять кости. Вдруг из паровоза донесся громкий крик.

Я поднялся на паровоз, чтобы посмотреть, что там происходит.

Фельдфебель вместе с еще двумя солдатами сдирали одежду с машиниста, здорового, мясистого русского с жирным загривком.

Фельдфебель без остановки бил машиниста кулаками по щекам, по шее и в живот. Потом его нагишом подняли вверх и, как мячик, вышвырнули в поле.

Слышно было, как всей своей тяжестью голый человек проламывает замерзший снег. Ледяная поверхность тяжело хрустнула в тишине; голый человек мгновение полежал на поверхности, его розово-синеватое тело блеснуло на ярком солнце — и исчезло в снегу, как в могиле.

— Господи Исусе! — раздался испуганный, ошеломленный, зовущий на помощь голос над заснеженной степью и отозвался эхом в замершей дали белых полей.

Потом все стихло. Снег поглотил голого человека, так что его совсем не стало видно.

Солдаты в поезде грубо и мстительно захохотали.

— Ну, милые, разве он теперь не протрезвеет, чертов сын? — фельдфебель тоже присоединился к хохоту, содрогаясь всем своим тяжелым телом. — Такая банька ему брюхо прочистит, как желудок апостола Павла, когда он постится за крещеную душу… В головушке у него, у ублюдка ослиного, просветлеет, будет знать, что снег белый, и в Черное море нас не завезет, сукин сын! Ха-ха-ха!..

Через несколько минут два солдата вытащили машиниста из снега. Он весь покраснел, налился кровью и пялил, жмурясь и моргая, широко раскрытые глаза, как только что проснувшийся жмурится и моргает от солнечных лучей. Он не понимал, что происходит, где он и почему его тащат. На его лице появилось придурковатое, растерянное выражение, как будто в его мозгу стерлись все воспоминания, и он думал, о чем бы подумать… Машинист хрюкал, шмыгал носом, дышал перегаром и наконец просто, по-детски, с мольбой в голосе произнес:

— Дайте мне капельку водки, пожалуйста!

Это были его первые слова.

К длинной голой ноге машиниста, покрытой застарелой грязью, прилип снег. Он не ощущал его. Солдат сбил снег прикладом ружья. Уже в поезде два солдата принялись растирать машиниста, меся его тело, как тесто, а потом поставили у гигантской паровозной топки. Машинист пришел в себя. Он растерянно улыбался:

— Эх… задали вы мне баньку!

Он быстро и смущенно оделся, все так же улыбаясь. Через несколько минут поезд двинулся с места.

Фельдфебель прошел в вагон, где находился наш офицер. Он угостил его папиросами и поговорил с ним с помощью чеха, понимавшего по-русски. Он говорил с офицером на равных, как с человеком одного ранга, не моргнув глазом, называл его:

— Господин прапорщик!

И медленно, задумчиво затягиваясь, держал папиросу больше в руке, чем во рту, как будто он курил не для того, чтобы покурить, а потому, что ему как заправскому офицеру скучно, делать нечего и пусто на сердце… При этом он не переставал усмехаться в свои фельдфебельские усы.

На второй день нашего путешествия ни у кого из нас не осталось хлеба. Люди стали голодать. Фельдфебель узнал от кочегара, что до главного военного сборного пункта, где можно будет что-то получить для пленных, ехать еще два дня…

Фельдфебель рассказал об этом нашему офицеру отчаянным, растерянным, грустным тоном, как будто он был нашим лучшим другом, нашим благодетелем. Он виновато повесил голову и ждал, что скажет чех. Так в задумчивости фельдфебель простоял пару минут, потом вдруг повеселел.

— Не волнуйтесь, братцы, — сказал он чеху, имея в виду также нашего офицера. — Бог не даст умереть с голода! Надо вот что сделать, — и он изложил свой план.

Все пленные разделятся на группы, по двадцать человек в каждой. Каждая группа выберет двух человек. В деревню будет послано по два человека от группы к крестьянам за провизией. Ничего другого и нам в голову не пришло. Так и сделали. Наскоро разделились на группы по двадцать человек. Каждая группа выбрала двух старших. Когда все было готово, фельдфебель высунул голову из первого вагона и закричал:

— Господин прапорщик!

Чех, понимавший по-русски, дернул нашего офицера за рукав, давая понять, что того зовут. Офицер пошел к двери. Окон у нас не было.

— Ну? — спросил фельдфебель.

— Фертиг[38], — глухим басом отозвался офицер.

— Уже, — как эхо, перевел чех на русский слово «фертиг». Фельдфебель повернул голову в другую сторону и крикнул громко, начальственным тоном:

— Эй, машинист!

Машинист высунул голову.

— Что, господин фельдфебель?

— Останавливай «самовар»! — выкрикнул приказ фельдфебель, и его голова снова исчезла в вагоне.

Машинист понял, что это значит. Поезд остановился.