Валерий Вотрин - Жалитвослов Страница 34

В ответ раздались возгласы:

— Темна твоя повесть, батько!

— Истолкуй, недомекали!

— Притча сия сложной только кажется, — отвечал Пыж с тихой улыбкой. — Не жену надо любить, а службу. И какая бы ни была служба трудная да грязная, исполнять ее следует честно. И не метаться от чина к чину, ибо партия сама знает, куда тебя направить.

— Так ведь государь в сей повести поставил этих двух не на свои места, да и нарекаться им велел разно? — задал вопрос Ведмедев.

— То верно, бывают перегибы, — гнул свое Пыж, — и государь, случается, поступает неверно. Однако он един, а нас, сирот, многоватенько. Авось всем миром и поправим.

— Как бес Отстойник убо? — вопросил Ведмедев с умыслом.

— И беси поступают правильно, — ласково подтвердил Пыж.

— Оне, вишь, непрофессионалы были, — пробасил кто-то. — Тебя вон поставь жижу месить — небось, потонешь.

— Притча сказана верно, — вмешался Кметов, — однако толкуете вы ее по-своему.

— Толкую я, мил человек, не по-своему, — улыбнулся Пыж и ему, — а так, как партия велела. Тому же, кто сомневается, — тут его взгляд затвердел, и холодком взяло изнутри Кметова, — предстоит испытать ее верный смысл.

Снаружи коротко бамкнул сигнал: обед закончился.

— Политинформации баста! — протянул кто-то, и тут же стали расходиться. Кметов повернулся к Пыжу, чтобы спросить его о чем-то, но того уже не было.

8

Холодок, вызванный словами Пыжа, не прошел и когда Кметов пришел в свой кабинет. Пиджак мирно висел на спинке стула, на столе лежали перепечатанные экземпляры жалитвослова, а внутри, словно предчувствие, сидел комок чего-то холодного. Испытывать верный смысл притчи на себе не хотелось. Кметов вообще остерегался разных пророчеств. Из истории он знал, что испытывать верный смысл пророчеств на себе приводится именно тем, кто оспаривает их правоту. Однако там было ясно, чье пророчество изрекает избранный. Здесь же источником его сомнения было именно незнание того, чьих уст слово доносил до них сегодня Пыж. Книжица малая могла быть и частью официального, сверху одобренного канона, а могла быть и апокрифом, за чтение которого можно и в тюрьму угодить. Истина, содержащаяся в таком апокрифе, сильно отличается от официальной истины. Эту-то разницу обнаружить и есть самое опасное, ибо зазор между истинами оставляет место толкованию. Впрочем, Пыж был политинформатор, а значит, человек властями одобренный. Он и растолкует только то, что должно быть растолковано; темное должно оставаться для простецов темным.

Придя к такому выводу, Кметов раскрыл перепечатанный набело жалитвослов, полистал страницы. Удивительным образом вместе с рукописными знаками, завитушками и росчерками, замаранными словами и непременными ошибками исшел из книги некий дух, и теперь перед ним был обычный отчет, вылитый в одинаковые машинописные строчки, которые напечатаны были на желтоватой канцелярской бумаге. Но не менее удивительным образом эти одинаковые строки, в которых запятые были расставлены, где надо, а ошибки выправлены, утверждали собой истину в конечной редакции. В них уже нельзя было внести поправки. Они не позволяли увидеть зазор. Они были раз и навсегда. Они были канон. И он, Кметов, этот канон составил.

Потрясенный и одновременно окрыленный этой мыслью, Кметов расправил плечи, взял жалитвослов на руки и звучным голосом стал читать. Читал он немного нараспев, как требовала традиция, не громко, но и не тихо, внятно проговаривая слова и ощущая внутри небольшое радостное удивление такой своей внятности и твердому голосу. Почитав так от силы десять минут, он сложил все три экземпляра отчета в свой портфель и отправился домой, ступая неторопливо и ощущая вес машинописных жалоб и стенаний в своей руке. Завтра он предаст их гласности, и будет на них отвечено.

Ночь он спал удивительно спокойно и проснулся от звука остановившейся машины под окном. Он выглянул: машина была там, черная, правительственная. Он наскоро оделся, побрился, пригладил волосы и с портфелем в руках выскочил из дому. В животе было пусто и холодно.

В машине было тоже холодно. Холодом веяло от обширных кожаных сидений, в просторный салон сквозь тысячи невидимых глазу дырочек врывались, свистели колючие сквозняки. Кметов сидел, прижав портфель к животу, — так ему казалось теплее. Машина бесшумно неслась по улицам.

Дом слушаний располагался на одной из центральных городских площадей. Это было неуклюжее, испещренное бороздами здание цвета земли, издалека похожее на кротовину. Кметов всегда думал, что там располагается какой-то музей. Сейчас у здания сгрудились правительственные машины, группы людей поднимались по ступеням. Машина затормозила у входа, Кметов, все еще прижимая портфель к животу, выбрался наружу и тут же увидел Колобцову: она стояла неподалеку и разговаривала с каким-то мужчиной. Заметив Кметова, она кивнула своему собеседнику и приблизилась. Одета она была в то же платье, только черная косынка скрывала прическу.

— Ну что же, Сергей Михайлович, — весело произнесла она, оглядывая Кметова, — вижу, подготовились вы тщательно. Пойдемте, вот-вот начнется.

Кметов проследовал за ней через мраморный вестибюль с портретами каких-то государственных деятелей во френчах и оказался в громадном сводчатом зале. Пробитые под потолком окна пропускали нещедрый свет. Ряды колонн уходили в глубину, и где-то вдалеке, почти под самым сводом, можно было различить нечто похожее на ложи. Пронизывающий ветер гулял по залу, хлопал полотнищами и занавесями, что в достатке висели повсюду, закрывая собой какие-то ниши, и входы, и отверстия лож. Повсюду — между колоннами, в простенках, перед входами, в ложах и галереях — находилось великое множество статуй. Генералы, епископы, нищие, женщины с веслами, пионеры с горнами, коленопреклоненные странники, фигуры на крышках гробниц, разбросанных там и сям, составляли густое и подчас жутко живое население этого зала. Но были меж них и действительно живые, и было их не меньше. Зал полнился гулом голосов. Степенные мужи в мантиях расхаживали между колонн, парами и группами, о чем-то рассуждая. Пробегали похожие на дьяков люди в высоких колпаках с бумагами под мышкой. Прямо на полу сидели писцы, что-то быстро, стараясь успеть, строча на длинных листах. Ближе к ложам, там, где ряды сидений подходили к самой стене, виднелись плечи и головы, плечи и головы, шелест и невнятное шушуканье доносилось оттуда. Там стояли и кафедры, походящие на трибуны, и в некоторых тоже виднелись сидящие фигуры людей.

Колобцовой, кажется, видеть все это было не впервой. Быстро оглядевшись, она ухватила Кметова под руку и повлекла вперед, к кафедрам. Тут и Кметов увидел, что из рядов машет им Манусевич, его седая борода белой манишкой выделяется на длинной черной мантии.

— Я вам уже целый час машу, — сердито произнес он, не дожидаясь их приветствия. — Тут место есть, и удобное, прямо перед царскими вратами.

Кметов сообразил, что так зовутся ложи. Насколько можно было рассмотреть за развивающимися занавесями, они были пусты. Целый ряд их уходил высоко, под самый свод.

— Отчетик принесли? — обратился Манусевич к Кметову.

— Принес, — ответил Кметов, показывая на портфель.

— Вы не волнуйтесь так, — неожиданно добродушно сказал Манусевич. — Все через это проходят. Я вот, пока вы не появились, шесть лет сюда ездил, четыре раза в год. Это, доложу вам, было испытание…

Но тут речь Манусевича был прервана. Громовой голос раздался под сводами зала:

— Слушаются жомные жалитвословы. Председательствующий — вице-премьер правительства Александр Кочегаров.

Моментально в зале настала тишина. Кметов поднял глаза к ложам и увидел, что в одной появился ряд бледных лиц. Среди них он узнал фон Гакке. Внутри екнуло. Значит, слухи о приглашении директора фабрики в правительство были верны. Нахлынуло столько мыслей, что, когда эта волна схлынула, оказалось, что на ближайшей трибуне уже стоит человек и читает монотонным голосом:

— «…почище скотского запах, и течет, господине, не жидко, а как бы слизко, и мы, сироты твои сидельцы Упояшского острогу, оттого весьма скучны и исправляемся, господине, худо, а токмо и мыслим, как бы кого, господине, удавить, а надзиратель наш, Федор Мыкин, нам этот сок что ни день сует и лает хульно, и мы, господине, его, того Федьку Мыкина, однажды имали да дали ему сок тот пить, и он, господине, Федька Мыкин, пил да блевал много, а мы, господине, через то страдаем, потому он, Федька, затаил на нас с того дня и поит нас, господине, нарошно тем соком почасту…»

«Господи, — подумал Кметов и перестал слышать монотонный голос, и вздохи зала, и тихий разговор его спутников. — Господи, дай отчитать мне. Дай мне силы огласить о нуждах людей, об их скорбях. Господи…». Острый локоть потыкал его в бок. Кметов очнулся. Слева в ухо шептал ему Манусевич: