Стивен Фрай - Теннисные мячики небес Страница 34

В последнюю неделю Нед и сам оказался в роли учителя — рассказывал Бэйбу о крикете, игре тому не известной.

Сейчас Бэйб говорил о сочинениях С.Л.Р.Джеймса, историка и социального мыслителя, которого он очень любил.

— Жаль, что больше мне его почитать не придется, Томас, — вздохнул Бэйб. — Я всегда пропускал его посвященные крикету лирические пассажи. Джеймс связывал эту игру с жизнью в Западной Индии, с колониализмом, Шекспиром, Гегелем — с чем ни попадя. Я, в тогдашнем моем молодом пуританском невежестве, считал его рассуждения сентиментальным вздором.

— Знаете, я был хорошим игроком, — сказал Нед. — Думаю даже, что, обернись все иначе, я играл бы за Оксфорд, а то и за команду графства. Господи, какая нелепость говорить о крикете по-итальянски. Может, сменим язык?

— Определенно, — ответил Бэйб по-голландски. — Этот подходит намного лучше, тебе не кажется? В Голландии немного играют в крикет.

— Вроде бы. Отец преклонялся перед князем Ранжитсинжи. Я вам о нем не рассказывал? Золотой век крикета. Говорили, что следить за скольжением его ноги было все равно что любоваться Тадж-Махалом при лунном свете.

— Я как-то видел Тадж-Махал при лунном свете. Разочаровывающее зрелище, наподобие…

— Я знаю, — с ноткой нетерпения в голосе прервал его Нед, — вы рассказывали. Я плохо спал этой ночью, отец снова являлся мне во снах.

— К середине тутошних долгих зим мозг всегда обращается к прошлому, — заметил Бэйб, принимая дубль Неда и пододвигая к нему кубик. — Кости в плечах ноют, ты вертишься. Ничего, весна уже недалеко. Тогда тебе полегчает. — И Бэйб еле слышно насвистел мелодию.

— «Валькирии», — сказал Нед. — Акт первый, сцена третья. «Siehe, der Lenz lacbt in den Saal» — Смотри, весна улыбается в окна.

— В самое яблочко. А это? — Бэйб посвистел еще.

— Да ну их совсем, — отмахнулся Нед, переходя на английский. — Я сегодня не в настроении подвергаться экзамену. Я все еще хочу знать, понимаете. Мне нужно знать.

— А осталось что-нибудь, чего ты не знаешь?

— Бэйб, вы уже поняли, полагаю, что я не дурак. Мы с вами в частном сумасшедшем доме, или, как предпочитает называть его доктор Малло, «элитной международной клинике». За здорово живешь никто сюда не попадает. Кто-то заплатил за то, чтобы вы оказались здесь, и за то, чтобы здесь оказался я. И продолжает платить.

— Искусство хорошей разведывательной работы, Нед, не имеет ничего общего со шпионажем. В последнем главное — уметь манипулировать государственными служащими и министрами, которые распоряжаются Секретным фондом. Нюх на деньги у человечества острее нюха на все остальное. И если ты способен утаить свой банковский счет и регулярные платежи, если способен перекачивать и направлять потоки правительственных денег, а затем отмывать их, тогда и только тогда ты вправе назвать себя шпионом.

— Хорошо. Стало быть, никакой великой тайны в том «как» нет. Но в моем случае остается еще «почему». И это лишает его всякого смысла. Перед тем как я сюда попал, меня похитили. Однако похитители не тратят годами деньги на тех, кого они похищают. Поэтому через несколько лет я поверил тому, что твердил мне доктор Малло, — что я фантазер, подлинная жизнь которого оказалась закопанной так глубоко, что никаких воспоминаний о ней не сохранилось. Я знаю, это неправда, да, наверное, и всегда знал. Я знаю, что меня запихали сюда намеренно. Но кто и почему? Вот что по-прежнему от меня ускользает. Никто и на миг не подумал, будто я помогаю ИРА, а если бы и подумал, то уж точно не поволок бы меня сюда, в место, куда стараются запихать людей вроде вас.

— Как ты знаешь, Нед, сюда попадают и настоящие сумасшедшие. Мы с тобой единственные здешние обитатели, которые тешатся мыслью, будто они — политзаключенные. Ты продолжаешь отрицать это, но не задумывался ли ты о том, что, возможно, люди, определившие нас сюда, знали, что делают? А ну как я оказался здесь, потому что я действительно сумасшедший? Полный и окончательный сумасшедший.

— Да, — с улыбкой признал Нед, — естественно, задумывался. Надо полагать, вы сумасшедший, если считать сумасшедшим человека, разум которого подвергает сомнению и отвергает каждую норму цивилизованности. Солипсическое накопление богатств собственного «я» и высокомерная изоляция своей воли от могущественной власти человеческих установлений суть психопатологии, которые можно найти в любом учебнике. Психопатологии, являющиеся привилегией художника, революционера и любовника, впрочем, равно как и безумца. На этих основаниях вы можете признать себя сумасшедшим.

— Господи Боже, Томас, согласись также и с тем, что это я научил тебя разговаривать подобным образом.

— Я избрал данный дискурс, чтобы спровоцировать вас, и вам это отлично известно. Я снова и снова возвращаюсь к одной и той же проблеме. Каким-то образом я оказался помехой для британской Секретной службы или как она там называется. В этом, по крайней мере, вы можете со мной согласиться?

Бэйб кивнул, соглашаясь.

— Помните, мы сидели под picea abies [58] и разбирали парадокс Зенона о куче?

— Помню.

— Вы хотели подтолкнуть меня к тому, чтобы я ясно увидел факты? Отделил реальное от умозрительного, действительность от ее восприятия?

— Не думаю, что я прибег именно к этим словам, однако — да, помню и это.

— Ну так вот, каждую ночь я перебираю то, что считаю пятью поворотными моментами моей истории, пытаясь удостовериться, что вижу их ясно. И ничего не понимаю.

— Расскажи мне об этих поворотных моментах.

— Они очевидны. Во-первых, я по неведению согласился доставить письмо, данное мне курьером ИРА. Во-вторых, меня арестовали за хранение наркотиков, которые мне кто-то подсунул. В-третьих, из-за письма, все еще находившегося при мне, меня забрали из полицейского участка и отвезли в некое место, бывшее, как я полагаю, конспиративной квартирой британской разведки, там меня допросили. В-четвертых, под конец допроса мне сказали, что я поеду домой. В-пятых, меня жестоко избили и привезли сюда, здесь я с тех пор и остаюсь. Вряд ли я ошибаюсь, считая эти факты существенными, так?

— Как скажешь.

— Что значит «как скажешь»? Я многие годы бьюсь головой об их стену.

— Из чего, вероятно, следует, — мягко произнес Бэйб, — что они для тебя бесполезны. Быть может, ты все еще подходишь к делу не с той стороны.

Правильный путь не должен неизменно приводить нас к неколебимой стене фактов, он должен раскрывать рисунок событий. Рисунок, который поддается расшифровке. А нумеруя факты — первый, второй, третий и так далее, — ты неявно подразумеваешь наличие между ними причинно-следственных связей, и это заслоняет от тебя сам рисунок.

— Да нет же никакого рисунка! Об этом я и толкую.

— Не спрашивай себя, почему это с тобой случилось. Спроси, почему это случилось с тобой.

— А это еще что такое?

— Ну, например, враги у тебя были? Ты ни разу не упоминал о такой возможности.

— Никогда, ни единого! — с горячностью отозвался Нед. — Я был самым популярным мальчиком в школе. Я должен был вот-вот стать ее старшиной. Я возглавлял крикетную команду. Я был влюблен. Собирался в Оксфорд. Как мог кто-то ненавидеть меня?

Бэйб рассмеялся.

— Что тут смешного?

— Прости, сейчас попробую объяснить. Ты только что нарисовал портрет человека, у которого имелось достаточно причин, чтобы чувствовать себя счастливым, но разве ты ответил на мой вопрос? Это просто описание человека, благодаря которому и придумана классическая фраза: «Ну как такого не ненавидеть?»

— Не понимаю.

— Ты хочешь сказать, что никогда раньше не слышал следующего стандартного разговора: «Так он хороший спортсмен и работник? И красив в придачу? Только не говорите мне, что он еще и приятный малый, иначе я его точно возненавижу». Вот так говорят реальные люди в реальном мире, Нед, и ты наверняка это знаешь.

— Но я и был приятным малым…

— «Приятный» — это слово из кучи. Ты наваливаешь кучу приятных поступков и думаешь, что от этого становится приятной сама куча? Каким ты был в действительности? Как делал? Действие, вот что определяет человека, не качества.

— Да ничего я не делал.

— Ну, значит, бездействие.

— Вы хотите сказать, что кто-то меня ненавидел?

— Не обязательно ненавидел. Может, попробуем разобраться в этих твоих поворотных моментах по отдельности? Давай забудем о главном, о твоем появлении здесь, и начнем с самого начала. Предположим, что наркотик тебе подсунули, чтобы тебя опозорить. Кто мог от этого выиграть?

— Никто. Да и что можно выиграть на такой ерунде? Это просто огорчило бы тех, кто любил меня, вот и все.

— А, уже хорошо. Не исключено, что это весьма плодотворная мысль. Не исключено, однако, что кто-то получил бы и выгоду более осязаемую. Старшина школы, капитан команды любит красивую девушку и любим ею. Существует немало раздраженных юнцов, до безумия жаждущих любой из трех этих вещей. Кто, например, стал бы старшиной, если бы тебя выгнали из школы за хранение наркотиков?