Зорин - Исповедь на тему времени Страница 34

Боль прогресса оторвана от бытия и перенесена в гипнотическую даль. Революции, войны и другие общественные катаклизмы, кардинально меняющие облик их «третьего» мира, не затрагивают размеренную жизнь общины. Только иногда посреди стрёкота цикад и пения колибри вспыхнет вдруг пальма как отголосок неудачного сценария: гибели «третьего» мира в атомном кошмаре. Или ни с того ни с сего в чьём-нибудь доме появляются железные сигарообразные предметы, начинённые смертью. Уорфилд пишет, что его новые сограждане «препятствуют подобным метаморфозам: возникающие предметы безжалостно ими уничтожаются».

«Это мы, как слепые, бредём наугад, покорные случаю, который зовём Судьбой, — рассуждает Уорфилд. — Обречённые на вечное перепутье, мы сознаём не столько свою ответственность, сколько бессилие, потому что не видим ни настоящего, ни будущего, а только прошлое, и это — цепь ошибок. Обстоятельства гонят нас по колее, с которой уже не свернуть, и нам остаётся верить, что впереди — пьедестал, а не пропасть. Они же, страшась капризов будущего, гарантируют его, они топчутся на месте и одновременно движутся во всех направлениях».

На заре общины появилась ересь, посягавшая на принцип непретворения. В ней утверждалось, что цивилизация не всегда тупик, что социальные идеи должны выливаться в переустройство колонии, а технические — облегчать борьбу за выживание. Но ересь не привилась, а её приверженцы, согласно преданию, откочевали на запад. Уж не их ли потомки, иронизирует Уорфилд, встретились там с мечами конкистадоров?

Таким образом, Лэзидримслэнд не уставшая, закатная цивилизация, но цивилизация, избравшая совершенно иной путь, на котором нет места тараканьим бегам прогресса. Если мы только ждём совершенства, то для Лэзидримслэнда оно уже наступило. Вот почему его затерянный рай Уорфилд называет родиной своей души, вот чем объясняет он решение навсегда проститься с меловыми берегами Англии. «Я всегда чувствовал свою неприспособленность к нашим узаконенным джунглям и проклинал роковую ошибку, в результате которой там оказался. Хвала провидению, направившему меня сюда! Здесь я познал счастье…»

Такова парафраза третьей и четвёртой глав романа, где автор, опровергая мнение Нормана, считает рукопись Уорфилда документом, подтверждающим существование Лэзидримслэнда.

Однако Джек Уорфилд вернулся — и это ultima ratio[32] Нормана, — женился на богатой аристократке и добился репутации самого энергичного президента Компании. Именно он заключал выгодные сделки, получая подряды у Питта, именно его корабли торжествовали при Абукире. Быть может, ему, наконец, открылась звериная красота Необходимости? Быть может, он полюбил действительность, где ошибаются только раз?

И тут автор в духе средневековых мистиков выдвигает версию о раздвоении Уорфилда. Действительно, если он, как следует из его признания, решил остаться в Америке, то какой смысл в рукописи? Кто доставит её в Англию? Значит, ему было очевидно, что её вручит другой Уорфилд, его двойник. Интересно, каким объяснением он сопроводил её? Быть может, назвал фантазией, посещавшей его в каюте долгими атлантическими ночами. Судьба же настоящего Уорфилда остаётся загадкой.

Хотя кто из них настоящий?

Ещё одним подтверждением своей версии автор считает исчезновение Нормана после выхода статьи. Последний раз его видели в Макапа, в устье Амазонки, далее следы теряются.

В эпилоге писатель также проявляет желание бросить всё и отправиться на розыски утопической колонии, и читатель понимает, что речь в романе шла не о трёх героях, а об одном, уставшем маршировать вместе с остальным человечеством и с тех пор бредущем в одиночестве сквозь толщу времени, путаясь в лабиринтах злого, искривлённого пространства.

КОММЕНТАРИИ К РОМАНУ ВАСИЛИЯ ГУЛАНОВА «ТРОАДА»

Интеллигентный русский бродит по Москве конца девяностых. Его окружают афиши, рекламные щиты, газетные заголовки — стихия, из которой складывается дух времени. Он и наполняет собой книгу. Географическое пространство Москвы и пространство её духовной реальности совмещены на двухстах страницах. Их лабиринтам отвечают лабиринты языка. Отсюда вавилонское столпотворение реминисценций, цитат, каламбуров, аллюзий на бывшее и не бывшее, обилие крылатых выражений, усечённых пословиц и вывернутых поговорок. Отсюда и масса имён, разбросанных по страницам этого гигантского цинтона.

Гуланов высвечивает бесконечное пересечение культур «викингов» и «славян». Их противостояние, их тесное переплетение, увиденное глазами Адама Громова, — главная тема романа. Отказавшись от традиционного взгляда на Третий Рим как наследницу византийской неприязни к латинянам, Гуланов обратился к конфликту куда более древнему. Ахейцы, люди Запада, штурмуют Восточную цитадель Трою — Москву. Девять лет осады, продолжая гомеровские параллели, растянулись на века, и на закате второго тысячелетия наступил, по Гуланову, год взятия города. Град обречённый, он, в сущности, уже пал; Адам Громов — это бродящий по руинам Эней, несущий на плечах бремя ностальгии. Если и есть романы одного удачно найденного образа, романы-метафоры, то произведение Гуланова, несомненно, из их числа. То, что герой разыскивает девушку с экзотическим именем Троада, только подчёркивает символизм происходящего. Он мельком увидел её портрет и теперь надеется встретить её в музеях, театрах, церквях, забегаловках. Без привлечения аллегории его поведение абсурдно. Вскоре, однако, становится ясно, что предмет его поиска — умершее прошлое, он ищет то, чего нет.

Гуланова упрекали в запоздалом подражании Джойсу. У него, как и у ирландца, действие разворачивается на протяжении одного дня. В жилах главных героев обоих романов течёт еврейская кровь — индульгенция на отстранённость, а у Джойса — ещё и кивок на Вечного Скитальца, — и там, и здесь, внутренний монолог важнее антуража, и там и здесь они тесно переплетены. При этом «Троада» в такой же степени, как «Улисс», претендует быть парафразой гомеровских песен. Однако этим сходство и ограничивается. Трагедия его народа, обречённого на вестернизацию, чересчур сильно ощущалась Гулановым, чтобы сводить свой эпос к постмодернистской игре.

Роман труден для чтения, слова кивают друг на друга, эпизоды перекликаются.

Дальнейшее служит ключом к его кодам.

Гл. 1 («Язва. Гнев»). Роман открывается ссорой между английским журналистом Артуром Хиллом и баптистским проповедником Аароном Тридом. Причиной ей служат прелести их русской знакомой, «румяноланитной девы» — гомеровский эпитет Хризиды. Из их спора выясняется, что они помогают брату Аарона, Менахему, разыскивать в Москве его бывшую жену Троаду сбежавшую с русским художником. Гомеровский план: распря Ахилла с Атридом из-за Хризиды. Одновременно с этим Громов (Гектор) в мастерской своего сводного брата Александра (Парис) видит незавершённый портрет Троады.

С. 9. …греки, предпочитавшие устное слово письменному, Сократа — Платону… — Разделяя мнение Сократа о гибели слов, запечатлённых с помощью алфавита, Гуланов называл литературу историческим зигзагом, обусловленным выбором мнемотехники. С появлением иных способов фиксации живой речи, считал он, возвращается естественный ход вещей — люди перестают читать. Именно поэтому замечание Хилла о том, что сейчас «повально все страдают алексией», вызывает снисходительную улыбку проповедника. «Православные страдают патриархом», — каламбурит Трид (Алексий II — патриарх всея Руси в 90-х гг.).

С. 10. …так Троада или Елена?! — Недоумение Громова, вызванное путаницей в именах девушки, отвечает двойному названию Города у Гомера — Троя и Илион, совершенно необъяснимому. Елена — очевидное соответствие Елене Аргивской.

С. 11. …живём, чтобы подтвердить несколько старых истин… — Перекликается с высказыванием Борхеса: «Мы явились, быть может, лишь для того, чтобы произнести несколько старых истин».

…не мы писали мировой роман., нам остаются комментарии… — Эта фраза будет повторена Созерцателем из сна Громова (см. гл. 9). «Мир — это книга Аллаха, где мы замурованы буквами», — говорили и суфии. Ещё один её источник: книга-лабиринт Малларме.

С. 12. …это было как амок, как солнечный удар… — Александр, соблазнивший Троаду, приводит себе в оправдание примеры из литературы: «Амок» — любовная новелла Цвейга, «Солнечный удар» — рассказ Бунина о любви. «В книгах пишут лишь о других книгах, — высказывался в этой связи Гуланов, — поэтому персонаж обязан мыслить парадигмами литературы, быть внутри её мира, не выходя в иные реальности».

Гл. 2 («Сон. Перечень кораблей»). Под влиянием винных паров Аарону Триду приходит мысль выступить с публичной проповедью. Готовясь к ней, он неожиданно засыпает, но и во сне, возбуждённый, продолжает перебирать список духовных рыцарей Запада, ополчавшихся на восточных схизматиков. Гомеров план: обманчивый сон Агамемнона, внушённый Зевсом, перечисление греческих воителей, прибывших под Трою.