Франсуа Каванна - Сердце не камень Страница 34

Лизон случается там появляться вместе со своей неразлучной Стефани.

Они очень быстро помирились, с Лизон невозможно долго оставаться в ссоре. Когда Стефани удивилась, что не видит больше свою старую врагиню Крысельду на ее привычном месте, Лизон рассмеялась и объяснила:

— Знай, дочь моя, что предварительные околичности длятся недолго, на то они и предварительные, и что после сева следует жатва, и что, наконец, Мадам отныне обслуживается на дому, если ты понимаешь, что я хочу сказать, и что в связи с этим ты должна была бы, подобно всем нам, стонущим под ее железной пятой, считать себя совершенно счастливой, ибо, как ты, конечно же, заметила, это не только награждает Мадам красноречивыми кругами под глазами, но и одаряет ее замечательным благодушием, которым нам было бы грешно не воспользоваться.

Сказав это, она прижимается ко мне и целует взасос, будто хочет убедить меня, что совершенно не ревнует.

VIII

Наконец-то. Я его начал. Мой роман. Мой собственный роман, который я подпишу своим именем. Я нашел сюжет. Я долго искал его, приходил в отчаяние, ночи не спал и вдруг понял, что он всегда был здесь, под рукой, он с нетерпением ждал, когда мой взгляд упадет на него. Какой я был дурак! Ломал себе голову в поисках прошлогоднего снега, в то время как…

Это будет история мужчины, одержимого женщинами — Женщиной, — мужчины, для которого не существует ничего в мире дороже взгляда женщины, говорящего тебе "да". Моя история, в общем. Я изменю имена, это само собой разумеется. Я немного перетасую факты, введу напряжение и перипетии… И больше ничего! Ничего выдуманного. Иначе это будет чувствоваться. Тон изменится. Только голая правда. Но тогда это не будет романом? Это будет роман, потому что я назову его "роман". А главное — стиль. Очень амбициозно. У меня грандиозные планы. Ничего от детектива, от приключенческого романа. Никаких сексуальных штучек. Наконец, ничего от так называемой "эротики". Когда речь идет о сексе, он вылезает на первый план. Ну, тогда психологический?Уф…Самоанализ, я… В любом случае стиль — главное. Полная противополож­ность тому, что я делаю для Суччивора. Я хочу писать для себя, я хочу себе нравиться, я хочу соблазнять самого себя, я хочу плакать от радости, читая самого себя!

Я преодолел парализующий страх первой фразы. Теперь моя рука бежит по бумаге, я зачеркиваю, я возвращаюсь назад, я ликую, я живу на все сто в час! На скорую руку стряпаю халтуру для Суччивора, ем на­спех что попало, отнимаю время у сна…

Я не рассказал об этом никому. Только одна Лизон поняла, что я работаю над чем-то важным, она часто заставала меня полностью погру­женным в работу, но она почувствовала, что я хотел сохранить все в тайне, и не задавала никаких вопросов. Лизон, это человек!

Половина четвертого! Вот уже более семи часов я не поднимаю головы, приклеившись к стулу, прижавшись грудью к столу, сгорбившись, как верблюд… Ничего удивительного, что я почти в голодном обмороке!

Именно голод вырвал меня из параллельного мира. И внезапно очнувшись в реальном мире, я словно оказался осажденным свирепыми фуриями: глаза у меня горят, голова раскалывается от мигрени, орды муравьев-каннибалов пожирают бедра и ноги… Мое тело мстит за то, что о нем так надолго забыли.

Я встаю, голова начинает кружиться. Я слишком утомлен, чтобы найти в себе силы сделать хотя бы бутерброд с паштетом. Хочу, чтобы кто-то позаботился обо мне, вот так. Чтобы мною занялись. Идея: нужно дотащиться до папаши Саида и наесться кус-куса. О, как это хорошо — изнемогать от голода и знать, что стоит только спуститься, повернуть за угол и рухнуть на стул у стола, накрытого клеенкой, и за более чем скромную сумму тебя обслужит, как Гаруна ар-Рашида, повелителя пра­воверных, Шехерезада с горящим взором, сама племянница Саида. Расточая улыбки и строя глазки самым убийственным образом, она проносит между столами зад из "Тысячи и одной ночи" и превосходные икры и высокомерно устремляется к райским наслаждениям и феериям верхнего этажа, вызывая платоническое наслаждение завсегдатаев, чертов Саид, он умеет придать цену своему кус-кусу! Однако некоторые воздыхатели упрекают гурию за то, что у нее волосатые ноги — так выражается это грубое отродье. Черные волосы. Очень черные. С синеватым отблеском, тем же, что у роскошной гривы, раскинувшейся по круглым плечам… Как будто это изъян! Телевизионные куклы Барби лишили их вкуса. Им нужны Грейс из Монако, без запаха, без цвета, стерильные. Безвкусные. А у меня воспламеняется воображение от этого образца руна, выставленного напоказ, которое дает пищу грезам о том, что же должно оказаться в волнующем месте слияния всего… Да, но, дойдя до этого места в своих фантазиях, каждый раз я вспоминаю о том, что му­сульманки тщательно бреют лобок и его окрестности, преступницы! Я охотно пожертвую вином и колбасой с чесноком ради любви к Аллаху, но женщина с бритым лобком? Безволосые щели, подобные отвислым губам старых скопцов? Я очень рад, что я атеист католический, а не мусульманский. Религия — это действительно универсальный способ до­саждать роду человеческому, вне зависимости от названия, которое дается местному божеству.

Я очень хорошо представляю себя проводящим свою жизнь рядом с Фатимой — если ее зовут не Фатима, она не права, — неустанно наслаждающимся видом ее затененных волосами икр, подобных черным ягнятам, трогающим их тыльной стороной ладони, когда они проходят близко от меня… как сейчас, например. Фатима смеется, как Мадлон из песенки. Я уверен, что эта кокетка девственна по самые уши, что она с рождения обещана одному из племянников Саида, или, может быть, эта старая свинья Саид приберегает ее до того случая, когда его старая жена унесется в рай к Аллаху — интересно, туда женщин пускают? — и что в любом случае, начиная с этого счастливого дня, она больше не выйдет из кухни, даже в парандже, ожиреет от бараньего сала, а ее волнистая шевелюра пропитается запахами пшеничной каши и кабачкового бульона…

Я также хорошо представляю себя, все зависит от исходной точки, живущим вместе с белобрысой худышкой, гладкой, как манекен в витрине.

Здесь играет свою роль контраст. Говорить себе, что эта этажерочная фарфоровая статуэтка прячет в своем геометрическом центре святилище, изрыгающее пламя, дым и чуму, это тоже стимулирует, хотя и по-другому… Где она, та, с которой я не мог бы представить себя живущим всю жизнь? Почему их столько? Почему у меня только одна жизнь?

Мне уже лучше. Я наелся хорошей каши, пропитанной душистым бульоном и приправленной большой порцией перца, который зажег пожар у меня во рту, я ее обожаю — нет, я без ума от… поправила бы меня моя Элоди, — короче, я слопал два вертела мяса и две сосиски, я спокойно приканчиваю полбутылки сиди-брагима, откинувшись на спинку стула, от души наслаждаясь красотой жизни. Я сдерживаю отрыжку, хотя много раз читал, что на земле Ислама это проявление изысканной вежли­вости, но так как на практике я никогда не видел, чтобы какой-нибудь араб или кабил предавался на публике этой изысканной привычке, я предпочитаю воздержаться.

Саид лениво приближается к моему столику. Спрашивает, уверенный в ответе:

— Хорошо поели?

Я похлопываю себя по животу. Он смеется.

— Маленькую рюмочку?

— Спасибо, Саид, не надо спиртного. И так очень хорошо.

— Кофе?

— Я уже заказал его малышке.

Саид берет стул, садится, делает лицо человека, собирающегося сказать важную вещь:

— Вы видели того человека?

— Какого, Саид?

— Того, что только что вышел. Он разговаривал со мной.

Нет, я не обратил внимания. Я думал о своем романе, он у меня всегда крутится в голове. Но я не хочу разочаровывать Саида. Я говорю:

— А, того человека?

— Ну да. Дело в том, что этот человек — мой самый лучший друг.

Я одобрительно киваю, чтобы показать, до какой степени польщен оказанной мне честью и доверием. Саид продолжает:

— Это мой лучший друг, но сам он об этом не знает.

Я удивленно смотрю на Саида.

— Что все это означает, Саид?

— Это значит, что я решил, что он мой друг, я для него сделаю все что угодно, но я никогда об этом ему не говорил. Он мой друг в моем сердце.

— Но он тоже считает вас своим другом?

— Этого я не знаю. И это мне все равно. Он мой друг, я думаю о нем как о моем друге, моем лучшем друге, этого достаточно. Вот и ваш кофе.

Саид поднимается и скромно удаляется. Ему надо было кому-то открыться. Я горд, что он счел меня достойным этого… И я принимаюсь думать о том, что, может быть, по всему огромному миру рассеяно мно­го одиноких людей, тоже избравших своим одиноким сердцем лучшего друга, который даже не знает об этом. Так же как доблестный рыцарь из куртуазных романов выбирал одну Даму из всех и посвящал ей свою жизнь и свои подвиги, так же как бывает тайная безнадежная любовь, когда даже не мечтаешь, что однажды на тебя обратят внимание, долж­ны существовать залежи горячей дружбы, бескорыстной преданности, скрытые в самых тайных глубинах души мужчин и женщин, о которых не знают сами обладатели и которые умрут вместе с их щедрой душой. В общем, как в сонете Арвера[5] о дружбе… Но может быть, Саид просто старый романтичный и болтливый педик?